Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Разумеется, мало кто из современников мог ясно охватить в сознании всю эту сложную систему государств. Но европейское общественное мнение все же тесно связывало ход событий в Германии с ходом русско-польской борьбы. Даже люди, не очень искушенные в политике, не могли не задаваться вопросом, почему в смертельном поединке императора со шведским королем, сотрясавшем всю Германию, на помощь изнемогающему императору не приходит его давний верный союзник — польский король, — и получали ответ, что польский король не может прийти на помощь, так как сам находится под угрозой войны, а затем — и в войне с московским царем. Уже в 1629 г. с разных концов Европы и в Речь Посполитую и в Московское государство потянулись с предложением своих услуг предводители ландскнехтских полков, предприимчивые кондотьеры, привлекаемые слухами о скором истечении срока перемирия и неизбежности войны между Польско-Литовским государством и Московией[302]. В 1632–1634 гг. в Германии навряд ли можно было найти взрослого человека, который не слышал бы об этой войне. Именно в 30-х годах XVII в. купцы и всякого рода путешественники, побуждаемые повышенным интересом в Европе к Московскому государству, особенно охотно проникали в него, а издатели удовлетворяли рыночный спрос публикацией первых серьезных, стоявших на уровне тогдашней науки, книг о России[303]. В европейской, в частности в германской, прессе, которая была тогда довольно обильна, падка на слухи и сенсации, подчас грубо полемична

[304], — как в собственно газетах, так и в бесчисленных листовках, памфлетах, книжках — в течение всей Тридцатилетней войны и особенно в 30-х годах не редкость было встретить упоминания о Московском государстве. Особенно много было написано о Польше. В преддверии историографии «шведского» периода Тридцатилетней войны у авторов-современников, писавших первые обозрения шведского похода в Германию, например у Бурга[305], Абелина[306]

и др., чем-то само собой разумеющимся было упоминание и о тыловой стороне этого похода: о позиции Речи Посполитой, о польских заботах Густава-Адольфа и его преемников. Также и два первых ученых-эрудита, посвятивших в XVII в. по толстому фолианту истории шведской войны в Германии, — Хемниц[307] (тогда уже официальный шведский историограф) и Пуфендорф[308] — немало страниц уделили шведско-польским, а в этой связи также шведско-русским и даже шведско-крымским отношениям, хотя, разумеется, не дали, да и не искали объяснения подлинной взаимосвязи событий.

Но в более поздней историографии вся эта восточная сторона «шведского» периода Тридцатилетней войны как-то незаметно исчезла. Этому способствовали как немецкие историки, исказившие историю Тридцатилетней войны националистическими легендами и оторвавшие ее от всемирно-исторической основы, так и поддавшиеся их влиянию шведские историки. В частности, выпущенная в Швеции в середине XIX в. двухтомная публикация документов по истории немецкой войны Густава-Адольфа[309], легшая в основу соответствующих разделов в капитальных биографиях Густава-Адольфа Дройзена[310], Кронхольмн[311]

, позже Флетчера[312] и др., совершенно односторонне направила внимание историков в сторону внутригерманской обстановки шведского похода. Восточноевропейская ситуация, в действительности оказывавшая важное влияние на всю судьбу этого похода, обойдена почти полным молчанием также и в общих сочинениях по истории Тридцати летней войны, написанных как в XIX в., например у Гиндели, Шарвериа, Гардинера, Винтера, Клоппа, Риттера[313], так и в XX в., кончая сводной работой Веджвуд[314].