Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Вейле справедливо замечает, что осуществление этого плана «сделало бы более несомненным успех русских в войне с поляками и в то же время дало бы Густаву-Адольфу полное спокойствие, что Польша не выступит против него»[380]. Оксеншерна увидел в этом плане только хитрость со стороны Густава-Адольфа. Анализируя в цитированном уже письме инструкцию Мониера, он пишет, что, насколько он понял, она сводится к трем основным пунктам: «1) втянуть московитов в войну с Польшей; 2) доставить вашему королевскому в-ву денег под предлогом вербовки в Германии для нужд России; 3) достигнуть продолжения закупки хлеба. Все три пункта, продолжает он, именно таковы, каких требует настоящее время, и я очень желаю, чтобы Мониер вел это дело разумно и добился чего-либо хорошего. Безопасность Швеции и вашего королевского в-ва требует, чтобы Польша не была свободна от опасности со стороны Москвы, и если опа [Москва] действительно вступит в войну, то наши дела будут обстоять хорошо и обеим сторонам придется уважать нас»[381]

. Источники подтверждают, что цена, которую в дальнейшем запросил Густав-Адольф с Москвы, в самом деле дала бы ему возможность попутно основательно пополнить свою казну, но план нападения на Польшу с запада все же не был только «предлогом». Сам Оксеншерна с некоторым сомнением допускает: «Если та вербовка в Германии для нужд великого князя [московского] затеется, то Руссель имеет широко дискутировать со мной об этом; он сам хочет по возможности продвигать это дело»[382]. Действительно, инициатор всего плана, Руссель, смотрел на него, как на реальность, и хотел держать руководство им в своих руках. Так же смотрел на дело и Густав-Адольф.

Авторы цитированного труда «Sveriges krig 1611–1632» склонны упрекнуть Густава-Адольфа в легкомыслии за его увлечение этим планом и восхваляют трезвую мудрость Оксеншерны. «У Русселя был наготове план, подобный тем, какие авантюристы того времени рассыпали вокруг себя и которые Оксеншерна всегда расценивал с охлаждающей трезвостью». Они исходят при этом из традиционного мнения о глупости всех вообще польских затей Русселя. Гибельное влияние на Густава-Адольфа приписывается также Мониеру, убеждавшему короля выполнить план Русселя, как ни противился этому канцлер. «Тщетно Оксеншерна предупреждал: предполагаемая вербовка для русских только впутала бы Швецию в русско-польскую войну, а задача Швеции должна была бы быть только та, чтобы «сидеть смирно при этом положении вещей…» не быть затронутой поляками; угроза со стороны России могла бы принести помощь и без этих авантюристических способов. Однако Густав-Адольф крепко держался за мысль при помощи этого проекта отвлечь Речь Посполитую и рьяно утверждал, что этот план не противоречит международному праву»[383]

.

Нам взгляд Оксеншерны представляется, напротив, очень близоруким, а план Русселя и Густава-Адольфа значительно более дальновидным, хотя и рискованным. Ведь русско-польская война еще не была действительностью. Без серьезного вклада со стороны Швеции дело не могло обойтись. И, сознавая это, Густав-Адольф, вопреки Оксеншерне, торопил Русселя и Мониера.

Прислав в феврале 1631 г. новое донесение в Москву о своей миссии в Польше, Руссель в марте уже сам прибыл на рубеж во главе пышного посольства. Сопроводительная грамота губернатора Шютте рекомендовала его как «великого посла, больше которого давно не бывало», имеющего тайный «изустный приказ от шведского короля, которые дела гораздо надобны шведскому королевству и российскому государству»[384]

. В связи с его ролью в Польше его пустили на Москву с большой подозрительностью[385] и лишь после долгой проволочки, тем более что у него не было письменного документа от Густава-Адольфа[386]

. Однако вслед за ним пришло новое послание Шютте с извещением, что Густав-Адольф к нему в Ригу «пригнал гонца» в начале апреля: Русселю «велено идти к Москве день и ночь наспех» с порученными ему «надобными делами» «и чтоб ему к королевскому величеству приехать с добрым ответом непременно вскоре»[387]. Густав-Адольф определенно нервничал. В Москве Руссель вел абсолютно тайные переговоры с кн. Иваном Борисовичем Черкасским — доверенным лицом патриарха и царя[388].