Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Самый план нападения на Польско-Литовское государство со стороны Германии Мёллер не развивал подробно, поскольку Антон Мониер перед ним уже «те дела совершил», но сделал ряд частных дополнений. Он передал военные советы и указания Густава-Адольфа и его общее мнение, что если Михаил Федорович захочет «нанять немецких людей и на Польшу послать с немецкой стороны», в то время как русские «ратные люди пойдут со своей стороны», то вследствие неожиданности Речь Посполитую ждет неминуемый разгром. Считая, что польский король, послав императору на помощь два полка во главе с польскими полковниками, уже нарушил перемирие со Швецией, Густав-Адольф тоже «для царского в-ва любви поступится своих ратных людей два регимента с добрыми начальниками». Более того, он готов сам ввязаться в войну, если поляки дадут повод: «… а если польские люди немецких людей встретят большими людьми [крупными силами] и немцев потеснят, то им можно отойти в те места, что ныне за шведским королем, а шведский король тому и рад, чтобы польские люди за ними пришли за рубеж: то и нарушение перемирья»[400]

.

Как видим, военный гений Густава-Адольфа не на шутку увлечен разработкой этого стратегического плана. Но еще важнее для Густава-Адольфа был дипломатический план шведско-русского союза. Он поручил Мёллеру передать: «Если бы царскому в-ву можно было в сердце мое зрети, то он бы увидел, как я ему доброхотаю» — и даже готов за Михаила Федоровича и его наследников «по смерть свою стоять»[401]

.

Чем более благоприятно развивались дальнейшие переговоры Мёллера в Москве, тем больше новых заманчивых предложений, следуя, по-видимому, инструкции, выдвигал он. Тут и предложение дешевой закупки разнообразного оружия непосредственно из запасов шведского короля, и широкий меркантилистский план переселения в Россию ремесленников с Запада для обогащения царской казны и пр. Однако все это отходит на второй план по сравнению с осторожным зондажем самой щекотливой проблемы во время беседы с кн. И. Б. Черкасским 15 июля: по моему мнению, сказал Мёллер, если царь начнет войну против польского короля, «Белая Русь от Польши отложится»; «добро бы, — добавил он, — чтоб и черкас [запорожских казаков] уговорить» сделать то же самое[402]

. Если сопоставить это с ранее сделанным им заявлением от имени Густава-Адольфа, — «добро б так было, чтоб такое укрепление меж обоих великих государей, что ни один без другого с польским королем не мирился»[403]

, — то ход мыслей станет ясен. Уговариваясь не заключать сепаратного мира, надо предвидеть уже контуры будущего совместного мирного договора. Густав-Адольф давал понять, что он не возражает против перехода от Речи Посполитой к Московскому государству Белоруссии и Запорожской Украины. Мы уже видели, что московское правительство со своей стороны намекнуло в ответе, посланном с Мониером (и многозначительно повторенном Мёллеру), что, может быть, и вовсе не понадобится заключать мира или перемирия с третьим лицом— «польским королем». Так в дипломатической дымке впервые обрисовываются перед нами очертания того соглашения между Россией и Швецией, которое в следующем, 1632 г. московское правительство уже без прикрас и умолчаний выдвинет перед Швецией, по проекту, разработанному все тем же Русселем.

Не может быть сомнений в том, что Руссель уже в 1630 г. согласовал в общих чертах эту перспективу русско-шведского союза по отдельности и с Михаилом Федоровичем (вернее, с Филаретом Никитичем), и с Густавом-Адольфом. Московское правительство никогда не согласилось бы, тем более не указало бы само, на кандидатуру Густава-Адольфа в качестве польского короля, если бы не рассчитывало за свою поддержку вытребовать у него возвращение обширных русских земель, захваченных в прошлом Литвой и Польшей.