Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

В ответе кн. Черкасского Мёллеру между прочим отмечается противоречие между цифрой 80 тыс. рублей в месяц, указанной Мониером, и 100 тыс., названной Мёллером. Но из ответной царской грамоты на имя Густава-Адольфа с несомненностью следует, что московское правительство уже решило согласиться даже и на высшую из этих цифр, как ни было это тяжело для русской казны: в год это составило бы 1 млн. 200 тыс. рублей, или 2 млн. 400 тыс. ефимков (рейхсталеров); впрочем, как мы видели, предполагалось, что дело может быть закончено в несколько месяцев. Московское правительство в это время уже имело опыт найма немецких ландскнехтов, знало обычные европейские, нормы оплаты наемников и поэтому без труда могло подсчитать, что запрошенная Густавом-Адольфом сумма превосходит потребные расходы, однако не очень сильно[442]. Поэтому в ответе Москвы шведскому королю выражено согласие уплатить данную сумму и в то же время желание уточнить, на что она предназначена, чтобы, по-видимому, предотвратить по крайней мере возможность новых повышений в будущем.

Ответ этот гласит: «Мы, великий государь, наше царское величество от вашего королевского величества то принимаем в великую любовь [как знак великой любви], что нашему ц. в-у хотите о том деле радеть и промышлять, и хотим мы, великий государь, тех ратных людей нанимать и приказных своих людей с казною пришлем, но того нашему ц. в-ву по сие время неведомо, в какое место приказных людей с казною послать». Густава-Адольфа просят срочно сообщить, куда их прислать, а также «в каком городе ратным наемным людям сбор будет, где ваше королевское в-во город или место укажете». Просят сообщить также, «по сколько тысяч ефимков на месяц тем наемным людям надобно и на сколько месяцев послать, и наряд [пушки], зелье [порох] и свинец их ли, ратных наемных людей, будет, да в том же ли числе в наемных деньгах наряд, порох и свинец будет, чтоб нашему ц. в. о том было ведомо». Со своей стороны Москва отвечает на запрос о сроке своего выступления: «А бояр своих и воевод со многими ратными людьми, с русскими и немецкими наемными людьми, и казанских и астраханских мурз и татар многих людей на землю польского короля мы, великий государь, посылаем в нынешнем 1632 году летом рано по траве, как только лошадям можно сытым быть»[443]. Наконец, в ответе кн. Черкасского Мёллеру выражалось согласие принять на службу Гилиуса Конера и удовлетворить по мере возможности другие деловые проекты Густава-Адольфа, переданные через Мёллера[444]

.

О чем говорит эта тайная переписка между Густавом-Адольфом и московским правительством по поводу плана разгрома Речи Посполитой одновременно с востока и запада?

Мы убедились, что обе стороны самым положительным образом относились к обсуждавшемуся проекту и определенно хотели его осуществить. Основные вопросы военно-стратегического и денежного характера были согласованы. Можно сказать, что тайный русско-шведский военный союз, основные контуры которого наметились при посредничестве Русселя, был уже буквально накануне окончательного оформления в то время, когда Густав-Адольф начинал свой головокружительный «зигзаг молнии» в глубь Германии, а московское правительство заканчивало приготовления к войне с Речью Посполитой.

Здесь нет надобности долго останавливаться на вопросе, почему Московское государство снова оттягивало срок начала военных действий; обещав сначала выступить весной 1631 г., затем летом 1631 г., оно теперь переносит срок на весну 1632 г., но фактически начало смоленский поход только в августе 1632 г. Причин этих оттяжек в основном три. Во-первых, незавершенность военной подготовки, т. е. реорганизации армии, освоения нового вооружения, накопления необходимых запасов, укрепления западных порубежных крепостей. Во-вторых, незавершенность переговоров с Турцией о военном союзе против Польско-Литовского государства. В-третьих, незавершенность переговоров с самой Швецией.

Густав-Адольф в момент Брейтенфельдской битвы, т. е. к 17 (7) сентября 1631 г., еще не знал официально о том, что выступление Москвы против Польши переносится на следующую весну, но, несомненно, мог догадываться об этом, поскольку лето 1631 г. уже кончалось, а никаких вестей о начале русско-польской войны все еще не было. Может быть, в этом и состоит разгадка того на первый взгляд странного обстоятельства, что, давая Москве обещание лично подготовить и направить удар из Силезии по Польше, Густав-Адольф после Брейтенфельдской битвы сразу двинулся в противоположную сторону, далеко на запад и юго-запад Германии. Вполне вероятно, что он принял это решение именно ввиду отсрочки в польских делах до будущего лета и имея в виду к тому времени вернуться в Восточную Германию.