Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Русско-польская Смоленская война (1632–1634 гг.) и «шведский период» Тридцатилетней войны в Германии (1630–1635 гг.) — два явления, долго казавшиеся историкам совершенно обособленными друг от друга. Между тем, как свидетельствуют источники, в частности архив русского Посольского приказа, эти две войны находились в теснейшем взаимодействии. Изучая их связь, мы начинаем гораздо лучше понимать историю и той и другой войны.

В чем состояла эта связь, если резюмировать дело в немногих словах? Для Швеции было жизненно необходимо, чтобы Россия сковала, т. е. отвлекла на себя, военные силы Речи Посполитой; без этого условия война с германским императором была бы невозможна для Густава-Адольфа, так как Речь Посполитая по причинам и экономическим, и политическим оставалась для Швеции «врагом № 1»[434]

. Что же касается Московского государства, то главной целью его внешней политики в период правления патриарха Филарета Никитича было отвоевание у Речи Посполитой Украины, Смоленщины, Белоруссии. Эта цель диктовала необходимость временного военно-политического союза со Швецией, как ни глубоки были противоречия со Швецией, отнявшей у России прибалтийские владения. Конкретно от союза со Швецией русское правительство ожидало следующего. Во-первых, победа Густава-Адольфа в Германии привела бы к изоляции Речи Посполитой, так как империя Габсбургов была ее главной внешней опорой, была оплотом и в известной мере источником агрессивной политики Сигизмунда III. Во-вторых, через посредство первоклассной военной державы, какой была тогда Швеция, русское правительство могло получить для войны с Речью Посполитой наемных солдат и командиров, военных специалистов, новейшее вооружение; ставка же именно на наемную иноземную армию, по-видимому, диктовалась все еще крайне неспокойной социальной обстановкой внутри Московского государства после крестьянской войны начала XVII в. Наконец, в-третьих, предполагалось, что, вступив в Германию, Густав-Адольф часть своих войск направит оттуда на Речь Посполитую и что последняя, таким образом, будет раздавлена между двумя фронтами — русским с востока и шведским с запада (или, вернее, между тремя, так как одновременно предполагалось вторжение Турции с юга).

Вот именно этот вопрос об ударе по Речи Посполитой с запада, из Германии, одновременно с русским ударом с востока и оказался самым трудным вопросом русско-шведских переговоров. И московское правительство, с одной стороны, и лично Густав-Адольф — с другой, понимали, что глубокие интересы шведской политики требуют от Швеции принятия и осуществления этого плана. В самом деле, любой исход русско-польского столкновения без этого был бы неблагоприятен для Швеции. В частности, полная победа России означала бы, что в тылу у шведской армии оказался вместо Речи Посполитой сосед не менее, а еще более грозный. Равновесие военных сил России и Речи Посполитой тоже было опасно, ибо в любой момент могло толкнуть стороны к заключению гибельного для Швеции перемирия или мира. Нечего говорить про опасность для Швеции польской победы. Напротив, в случае наступления шведов на Речь Посполитую из Германии одновременно с наступлением русских с востока дело сводилось бы к тому, что Густав-Адольф получил бы польскую корону и господство над Польшей, Московское государство — восточные владения Речи Посполитой, т. е. украинские, белорусские и западнорусские земли. Контуры этого соглашения наметились уже — в русско-шведских переговорах 1630–1631 гг., но подлежали еще уточнению и согласованию.

С точки зрения здравой логики Швеции некуда было уйти от этого соглашения, раз она решилась вести войну в Германии против императора. Лично Густав-Адольф прекрасно отдавал себе отчет в этой неумолимой логике сложившегося положения вещей. В Москве были уверены в этом. Но в Стокгольме в олигархическом Государственном совете и в кругах канцлера Оксеншерны упрямо царили иные надежды, недальновидные и необоснованные: что достаточно поссорить Польшу и Московское государство, а там они будут драться, Швеции же достаточно будет занять позицию невмешательства, чтобы обе стороны уже оказались вынужденными побаиваться и «уважать» ее. Ясно, что так можно было думать, только не заглядывая в мало-мальски отдаленное будущее, не видя, например, возможности прекращения русско-польской войны раньше, чем закончится шведский поход в Германию. Так или иначе, эта близорукая точка зрения поддерживалась влиятельными кругами и канцлером Оксеншерной. Густаву-Адольфу, более дальновидному, приходилось вести переговоры с Москвой в известной мере через голову шведского государственного аппарата, прибегая к своего рода «личной королевской дипломатии», лишь информируя канцлера Оксеншерну и для корректности советуясь с ним[435].