Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Соответственно Оксеншерна выдвигал на первый план понятие «чести» в отношениях с Речью Посполитой и вывод о «бесчестности» военного союза с Москвой[463]

. Вместе с тем он оказывал давление на Густава-Адольфа затяжной дискуссией по поводу внутреннего и международного положения Речи Посполитой и пассивным противодействием его претензиям на польскую корону. Так, он вплоть до конца сентября 1631 г. заверял Густава-Адольфа, что в Речи Посполитой не видно признаков подготовки к войне, т. е. что Речь Посполитая стремится избежать войны и ищет мира с русскими; только 29 сентября 1631 г. он впервые сообщает королю, что поляки вынуждены начать военные приготовления[464]

. Одновременно он всячески подчеркивает, что шансы королевича Владислава на польскую корону возрастают, а шансы Густава-Адольфа, напротив, невелики. Он отлично знал, что Густав-Адольф рассчитывал не на избрание, а на то, чтобы вызвать междоусобия в Речи Посполитой, мало того, чтобы подтолкнуть Московское государство к скорейшему выступлению и оккупации западнорусских, белорусских и украинских земель, наконец, чтобы получить самому повод для разрыва перемирия с Речью Посполитой и вторжения в нее. В противовес «осторожности», рекомендуемой канцлером в вопросе о польском престолонаследии, Густав-Адольф считал, что тут нечего церемониться, ибо нечего терять, а выиграть можно все. Аксель Оксеншерна, хотя и принужденный соглашаться с королем на словах, на деле не сочувствовал и противодействовал всему замыслу[465]

.

Противодействие канцлера выражалось прежде всего в оттяжке решения вопроса о создании на русские деньги армии в Германии. Суть его ответа от 13 октября 1631 г. на запрос Густава-Адольфа состояла в том, что проект надо отложить, не идя пока на риск, связанный с предложением, сделанным королем Москве, а к обсуждению проекта вернуться позже.

Такая позиция канцлера как раз и дает основание подозревать, что не без его участия предложения, посланные Густавом-Адольфом в Москву, задержались в пути на три месяца и достигли Москвы лишь в декабре. В самом деле, практически ближайшая задача канцлера, вытекавшая из его позиции, состояла в том, чтобы русско-шведский проект не реализовался немедленно, осенью 1631 г., и тем самым дело было бы перенесено на весну или лето 1632 г. Если бы послания Густава-Адольфа через Мониера и Мёллера были немедленно доставлены русскому правительству, то уже в конце сентября или в октябре мог быть отправлен обратно положительный ответ, тем самым союзное соглашение было бы фактически заключено и, следовательно, Россия могла бы начать военные действия на восточных границах Речи Посполитой, приковав Густава-Адольфа к ее западным границам. Заверяя Густава-Адольфа, с одной стороны, что Речь Пос-политая даже еще не готовится к войне с Московским государством и, значит, информирована об отсутствии приготовлений Московского государства, канцлер, возможно, с другой стороны, принял косвенные меры, чтобы предотвратить начало военных действий в 1631 г. со стороны Московского государства. Ведь Мониер из Германии был направлен не в Москву, а в Стокгольм, где Государственный совет заслушал его отчет только 23 сентября. Государственный совет не мог отменить инструкций короля, но Мониер после отчета уже не поехал лично в Москву, а должен был под предлогом болезни передать поручение в письменной форме. Мониер подписал эти письма на имя царя Михаила Федоровича и патриарха в Стокгольме 28 сентября, однако шведский гонец с этими письмами и с аналогичной инструкцией Густава-Адольфа Мёллеру прибыл в Россию лишь спустя два с лишним месяца. Ясно, что отправка была искусственно задержана. Чтобы Мониер не мог воспрепятствовать такой задержке, он был почетно удален из Стокгольма: 24 октября 1631 г. он был назначен губернатором Грипсхольма[466].