Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Но все же у Дени, например, с некоторой долей добросовестности и демократической симпатии подошедшего к этим событиям чешской истории, мы находим о них несколько ярких, хотя, к сожалению, слишком конфессионально окрашенных страниц. Вот две-три выписки.

«При прохождении саксонцев, — пишет Дени, — все города без сопротивления открыли им ворота. Арним вступил в Прагу 20 ноября. Вся страна была в полной анархии: повсюду старые хозяева изгоняли вторгшихся новых, и притеснители бежали, преследуемые своими жертвами. Ярость толпы обратилась прежде всего против священников… Почти весь север и северо-восток поднялся с возгласом: смерть папистам! Движение распространилось и на центральную часть Богемии… Во владениях Славаты крестьяне набросились на пытавшихся укрыться там иезуитов и перебили их. В окрестностях Будейовице, Платовы и в других местах католикам приходилось еще хуже… В Пльзене и Градец) Кралове (оставшихся в руках имперцев. — Б. П

.) принимались военные меры против возможности совершения переворота инсургентами; правители, находившиеся в Будейовице (куда они бежали из Праги. — Б. П.), лязгали зубами? со страху "перед восстанием простонародья во множестве мест", прося позволить им ретироваться в Вену. В городах мелкий люд, не поредевший от эмиграции (как верхи. — Б. П

.) и предохраненный (от обращения в католичество. — Б. П.) своей темнотой, требовал восстановления национального культа. В Праге, едва лишь удалились имперские власти, толпа ремесленников и окрестных виноградарей высыпала на улицы, вторгалась в дома подозрительных. Как во времена Яна (Гуса. — Б. П

.) и Жижки, демократические силы деревни и города действовали рука об руку.

Дальнейшие события доказали, что тут были серьезные элементы для сопротивления. Когда, в последний час, перед лицом успехов имперцев, саксонские генералы разрешили чешским землевладельцам своими силами организовывать оборону, крестьяне сотнями являлись, становились подле представителей старого национального дворянства и сражались мужественно. Многие города, которым угрожала армия Лиги, отказывались смириться и заставляли ее отступить. Старый гуситский дух еще не умер, и с некоторых! точек зрения момент мог бы теперь оказаться, безусловно, более благоприятным, чем в 1618 г., для того чтобы развязать подлинное народное восстание». Конечно, продолжает Дени, не просто было «превратить в настоящую армию эти беспорядочные толпы и спаять в непоколебимую решимость освобождения эти бурные, но скоротечные желания мести. Но одно-единственное слово совершило бы эти чудо, а именно — отмена крепостного права. Никто не захотел его произнести!»

Конечно, автор прав, что ни помещики-эмигранты, вернувшиеся с узкокорыстными вожделениями, ни саксонцы не могли стерпеть подлинно освободительного движения чешских масс. Иное дело, добавим мы, если бы в Чехии оказалась армия Густава-Адольфа, армия, ядро которой все еще составляли жители страны, где не было крепостного права. Какой смысл был бы им бороться против антикрепостнического движения? Но чехи-эмигранты и саксонцы-завоеватели были хотя и «добрыми протестантами», увлеченными «национальной идеей», но крепостниками.

Дени продолжает: «Хронист Павел Скала, отличный протестант, не выражает ничего, кроме ужаса и отвращения перед «этой чернью, этим сельским простонародьем»; те же чувства разделяло и большинство эмигрантов, оглушенных всем этим шумом, покоробленных в своей деликатности всеми этими насилиями. Они понесли наказание за свою вину: они требовали исключительных привилегий, гнушались толпой, и вот теперь, когда одна лишь эта толпа могла их защитить, они лишь что-то растерянно и брезгливо бормотали перед ней...»[682].

Вена была крайне встревожена положением дел в Чехии. Именно к событиям в Чехии было приковано главное внимание австрийского двора, а вовсе не к триумфам Густава-Адольфа в Тюрингии, Франконии и на Рейне. Где бы взять войска для усмирения Чехии?