Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Само общественное мнение Европы затруднялось решить, кому следует приписать главную роль в габсбургском католическом движении. Испании эта роль естественно приписывалась по ее более тесной связи с папством, по ее открытой завоевательной политике, укоренившейся с Филиппа II, по ее кажущемуся могуществу; историки до сих пор традиционно называют столетие 1559–1659 «веком испанского преобладания в Европе»; даже империя Карла V многим казалась более испанской в своей основе, чем германской. Но, с другой стороны, современники в начале XVII в. не могли не видеть, что судьба габсбургско-католического универсализма целиком находится в руках Империи. Испанский король мог сколько угодно мечтать, но он решительно ничего не мог сделать до тех пор, пока император предпочитал выжидать. Не мадридский, а венский двор решал вопрос о том, быть или не быть европейской войне и когда ей быть. К тому же если испанский король в оправдание своей агрессивности имел право ссылаться только на религиозные аргументы, выставлять себя только как орудие папско-католического универсализма, то император мог прямо опираться на собственные права, на учение об универсальном характере императорской власти, еще очень привычное для сознания современников. Преобладание Испании над всей Европой всегда выглядело бы поэтому чем-то не вполне законным, тогда как в Вене считали себя вправе открыто провозглашать еще до войны: Austriae est imperatura orbi universo

.

Итак, до поры до времени хозяином положения был все-таки император. Но затем роковым образом должно было обнаружиться его бессилие: самая отсталая, самая феодальная политическая форма в Европе, каковой была Империя, давала, разумеется, и низкий коэффициент централизованных государственных доходов, т. е. имела низкий военный потенциал. Надо помнить, что армия в те времена целиком и полностью могла быть приобретена на деньги — независимо от каких-либо прочих национальных ресурсов. Мировой рынок предоставляет нанимателю почти неограниченное количество солдат — главного элемента войны при тогдашнем уровне военной техники. Капитал уже давно умел распоряжаться человеком как наемным солдатом, прежде чем вполне научился распоряжаться им как наемным рабочим. Поэтому все политики XVI–XVII вв. были согласны в том, что «деньги — нерв войны». А император почти не имел доступа к деньгам, обращавшимся внутри его Империи, к тому же и обращавшимся в довольно (скромных размерах. Иными словами, император затевал, в сущности, грандиозную агрессию без мало-мальски значительных военных ресурсов. Он клал на чашу весов главным образом груз укоренившихся средневековых представлений о природе империи и императорской власти, свой «священный», «римский» титул, который один мог санкционировать «похищение Европы» кем бы то ни было. Без него никакая агрессия была невозможна, значит, агрессию должны были произвести для него. Дело императора — политика, а не война. Все остальное, чего он не клал на чашу весов, — деньги и войска — должны были положить за него отчасти немецкая Католическая лига, преимущественно же Испания. Испания из своих соображений шла на это, но не для того, конечно, чтобы создать Германии всемирную власть. Испанские гранды, идальго и купцы желали в конце концов поставить Европу и омывающие ее моря под монопольный испанский контроль.

Соперничество внутри габсбургского лагеря неминуемо должно было разгореться. Император был чужд национальным интересам, его немецкие советники и союзники хотели удержать за собой господство после победы, им надлежало уже в ходе войны обеспечить Германии финансовое могущество, не меньшее, чем у испанского короля. Для этого Германия должна была овладеть балтийской торговлей, которая стала бы неиссякаемым источником ее обогащения. Более того, это могло способствовать падению испанского могущества.