Тридцатилетняя война и вступление в нее Швеции и Московского государства

Разумеется, никто в Германии не мог бы сформулировать эту перспективу с такой ясностью. Но любопытно, что все-таки именно в те периоды, когда на политическом горизонте обрисовывалась возможность сближения или соединения обеих габсбургских ветвей, в Германии возникала балтийская горячка. Например, уже после смерти дон Карлоса в 1568 г., когда казалось, что благодаря заключенным бракам владения австрийских и испанских Габсбургов вскоре снова соединятся в одних руках, в правящих кругах Германии тотчас родилась потребность перестраховать себя против грозящего испанского засилья: под их давлением сам император Максимилиан II выступил с подробным планом превращения Германии в морскую балтийскую державу. Предполагалось прежде всего для демонстрации прав Империи и изыскания практических мер назначить имперского «адмирала Балтийского моря», а затем, проведя вопрос через рейхстаг, открыто «поддержать» право императора в Южной и Восточной Прибалтике с помощью сильного вооруженного флота. Успех этого плана должен был привести к огромному обогащению Империи и самого императора путем захвата всех богатств балтийской торговли и особенно прибыльной — «нарвской», т. е. русской. Однако для осуществления такого замысла Максимилиану II надлежало действовать совместно с антииспанской или, по не совсем верному выражению Форстена, «национальной немецкой партией в Германии»[46], в то время как для победы габсбургского универсализма надо было еще сначала тесно соединиться с Испанией, да и эта задача, как мы знаем, оказалась в конце концов несвоевременной при Максимилиане II. Таким образом, весь балтийский проект остался тогда на бумаге. Но и позже, по мере того как осторожно, медленно, с оглядкой на восток раскрывали австрийские Габсбурги свои объятия Габсбургам испанским, в тиши немецких канцелярий, втайне, чтоб не спугнуть испанского партнера, который тоже зарился на Балтику, разрабатывались прежние маритимные планы: учреждение балтийского адмиралтейства, строительство сильного имперского флота и укрепленных гаваней в Балтийском море. И, наконец, уже в разгар Тридцатилетней войны партия Валленштейна вынесла на поверхность все эти проекты и попыталась их осуществить[47]

.

Таким образом, скрытые в габсбургском лагере испано-германские противоречия неминуемо должны были привести рано или поздно к борьбе за Балтийское море, к попытке установления на нем неограниченного германского господства. Разумеется, ни шведы не отдали бы своей добычи без сопротивления, ни прибалтийские народы не подчинились бы добровольно германскому игу. Следовательно, габсбургско-католическая лавина, медленно двинувшаяся в 1617 г., уже неотвратимо несла в себе ужасы войны и насильственного покорения народам не только Западной, но и Восточной Европы.

Этой лавине не суждено было совершить своего страшного дела. Она была остановлена и отброшена. Но, чтобы правильно оценить историческое значение Тридцатилетней войны в целом, чтобы иметь верную путеводную нить при ее анализе, историк должен исходить не просто из ее результатов, а помнить, что Тридцатилетняя война началась как угроза всеобщему миру и прогрессу, как неумолимая агрессия, главные рычаги которой находились в руках германского императора.

II

Германия

Немецкие историки некогда — создали концепцию Тридцатилетней войны, ставшую надолго, можно сказать, школьным догматом в Германии, а оттуда проникшую и в мировую историческую литературу. Эта концепция кладет в основу понимания Тридцатилетней войны два тезиса. Во-первых, Тридцатилетняя война была по своим внутригерманским истокам не чем иным, как последней в истории попыткой императора объединить Германию, последней попыткой превратить императорскую власть в национальную монархическую власть. Во-вторых, чтобы не допустить этого объединения и неизбежно вытекающего из него политического усиления Германии, «вековой враг» немцев, Франция, боявшаяся иметь сильного соседа, воспользовалась борьбой императора с князьями и организовала в эту трудную минуту вторжение внешних — сил в Германию, поставила ее на колени, еще больше раздробила ее и ослабила.

Эта историческая концепция сыграла большую роль в деле политического воспитания нескольких поколений немцев в духе национализма и шовинизма. Она полностью и без остатка взваливала вину за все отрицательные явления последующей истории Германии — надолго сохранявшуюся экономическую отсталость, политическое бессилие, упадок нравственности и т. д. — на «векового врага» и вообще на внешние силы, насильственно сорвавшие германский прогресс. Она помогала тем самым переключать недовольство, рождавшееся в германском обществе, с внутриполитических рельсов на внешнеполитические, т. е. обращать его в ненависть к мнимым виновникам всех бедствий немцев, в частности к французам. Наконец, эта историческая концепция порождала иллюзию, будто в отдаленном германском прошлом имели место серьезные попытки сплочения нации сверху, причем доброй воле немецких правителей помешала лишь злая воля других европейских государств.