Трилогия о мисс Билли

Шли дни, и Билли понимала, что пообещать все изменить куда труднее, чем изменить что-то на самом деле. Да, она изменилась сама – изменилась ее одежда, привычки, слова и мысли, но вот изменить Бертрама оказалось куда сложнее. Во-первых, его никогда не было. Она с ужасом поняла, как редко он на самом деле бывает дома, и ей не хотелось прямо просить его остаться. Это не соответствовало ее планам. Кроме того, «Наставления молодой жене» утверждали, что косвенное воздействие всегда лучше прямых убеждений, которые редко помогают.

Так что Билли красиво одевалась, играла на пианино, разговаривала (обо всем, кроме ребенка) и даже намекнула раз или два, что не прочь сходить в театр, но толку было мало. Да, Бертрам на минуту оживлялся, когда приходил домой и видел ее в новом платье, и говорил, как хорошо она выглядит. Ему вроде бы нравилось, когда она ему играла, и он даже как-то сказал, что происходящее напоминает ему старые добрые времена. Но он не понимал ее намеков насчет театра и совершенно не хотел разговаривать о своей работе.

Билли относила это на счет его руки. Она решила, что он потерял присутствие духа и нуждается в одобрении, особенно относительно работы, так что она решительно и систематически занималась этим.

Она говорила, какие хорошие картины он уже написал и что напишет еще лучше, когда его рука заживет. Она говорила, как им гордится, как дорого ей его искусство и как грустно будет, если он утратит интерес к работе и перестанет писать. Она спрашивала его о новом портрете, который он начнет, как только позволит рука, и пыталась говорить о картине, которую планировал выставить в марте у «Богемной десятки», и уговаривала, что рука непременно заживет раньше и позволит ему закончить хотя бы одну картину.

И все это совершенно не интересовало Бертрама.

Казалось, что единственное, о чем он не желает разговаривать, – это его работа. В ответ на все ее попытки поднять эту тему он угрюмо молчал или отвечал односложно и мрачно, что очень удивляло Билли. Судя по «Наставлениям молодой жене», она вела себя точь-в-точь как идеальная, сочувствующая, заинтересованная в своем муже жена.

Наступил февраль, ничего не изменив к лучшему, и Билли не на шутку испугалась. Рука Бертрама вовсе не заживала. Он стал еще мрачнее и беспокойнее, чем раньше. Кажется, он вовсе не хотел быть дома, и Билли теперь точно знала, что он проводит все больше и больше времени с Бобом Сивером и «мальчиками».

Бедная Билли! В эти дни ничто ее не радовало. Даже обожаемый ребенок делал все только хуже. Вдруг он, как и предупреждали «Наставления», уничтожит ее брак? Приложение тоже страдало: оно было создано для слива лишнего счастья, а у Билли теперь не было счастья. Билли не могла даже смотреть на маленького нефритового божка, которого обычно носила на пальто, потому что его когда-то милая улыбка превратилась в кривую гримасу, как будто вопрошавшую: «И где твое счастье, много-много счастья?»

Но, разговаривая с Бертрамом, Билли продолжала улыбаться, много и радостно говорила с ним о его работе – хотя это, конечно, было худшим, что она могла бы придумать. Если о чем Бертрам и хотел забыть в эти дни – так это о работе.

Глава XXVIII

Заговорщики

В начале февраля Аркрайт пел в Бостонской опере – впервые с того времени, как он выступал здесь еще студентом. Это был мгновенный и несомненный успех. Его портрет украшал первые страницы всех бостонских газет, а строгие критики соревновались друг с другом за право написать о нем. Вся его жизнь с самого детства была внимательно рассмотрена, причем особое внимание обратили на его недавние триумфы в Нью-Йорке и европейских столицах. Журналисты выяснили его мнение по всем вопросам от вегетарианства до женского равноправия, всех интересовали его предпочтения во всех областях, от пирогов до салонных игр. Не могло быть никакого сомнения, мистер М. Дж. Аркрайт стал звездой.

Все старые друзья Аркрайта, включая Билли, Бертрама, Сирила, Мари, Калдервелла, Алису Грегори, тетю Ханну и Томми Данна, ходили его слушать. После выступления он устраивал маленький прием, на котором прозвучало достаточно лести, чтобы вскружить голову кому угодно – так он сам говорил с изрядным пренебрежением. Впрочем, у него был еще целый день, чтобы поговорить с кем-то из друзей по-настоящему. Наконец он сел в кресло в комнате Калдервелла и довольно вздохнул.

Некоторое время они обсуждали его собственные дела и дела Калдервелла, но потом, после короткой паузы, тенор внезапно спросил:

– Калдервелл, что случилось с четой Хеншоу?

Калдервелл сел прямее.

– Спасибо! Я надеялся, что вы затронете эту тему, иначе это пришлось бы сделать мне. Да, с ними что-то неладное происходит. И я надеюсь, что вы поможете им с этим справиться.

– Я? – теперь прямее сел Аркрайт.

– Да.

– Что вы имеете в виду?