Трое из Леса. Вторая трилогия

– Ага, – сказал Мрак, – ну, тогда ладно, пойдем… А как он тебя запустил сюда?

Оборотень фыркнул раздраженно и насмешливо:

– На тайный ход наткнулся, но таился с ним, никому не доверял. Даже сам не ходил, иначе провел бы меня к цели… Говорит мне, у тебя нюх! Найдешь. Дал мне выпить эту гадость… Говорит, сутки действует. А я уже почти сутки тут блуждаю. Скорее бы…

– Ага, – сказал Мрак, – теперь все понятно. Вот сюда прямо.

Он отступил, прижался к стене, давая оборотню пройти. Тот сделал два шага, остановился, потянул ноздрями воздух, развел руками:

– Темень… Но что-то страшно…

– Мужчина ты или нет? – спросил Мрак. – Вперед!

Он дал оборотню могучего пинка. Того бросило вперед, поневоле побежал, чтобы не упасть, затем Мрак услышал дикий крик. Крик быстро удалялся.

Мрак подошел к краю ловушки и с опаской вытянул голову. Внизу темно, и даже его чуткие ноздри ловят только странные нечеловеческие ароматы холода, инея, влаги. Вроде бы послышался далекий хряск, словно корова с большой высоты упала на длинные и острые ножи, но, возможно, это почудилось.

Он отряхнул ладони, подумал с усмешкой, что отряхивать надо ногу. Пинка дал такого, что зашиб пальцы о костлявый зад.

Но усмешка получилась кривая. Перед глазами стояло лицо человека, у которого пальцы в перстнях, кисти рук в браслетах, в ухе серьга с бриллиантом, а пояс украшен драгоценными камешками.

Все-таки он вернулся в спальню, показалось рискованно исчезать до начала ночи, даже выглянул за дверь и строго наказал стражам бдить и никого к нему не впускать.

Стражи преданно сообщили, что изрубят всякого, кто посмеет подойти к двери, и Мрак вернулся, в нетерпении бросился к окну. Весь день солнце честно грело и даже обжигало мир, но это уже от большой любви, а теперь, красное и распаренное, с облегчением сползает к спасительному краю земной тверди.

Весь мир, как показалось Мраку, за это время превратился в хорошо прожаренную корочку хлеба. Румянятся крыши, земля из серой стала поджаристо-коричневой, даже верхушки зеленых деревьев стали золотыми, а массивные дома из серого гранита обрели цвет темной меди.

Могучий гул базара, что по ту сторону стен Старого Города, похожий на рев прибоя, медленно угасает, усталые языки ворочаются, как весла в ладонях измученных гребцов, чудище шевелится все медленнее, вот, наконец, это уже не чудище, а кучки торгующихся, что завершают сделки, а прямо между возами уже вспыхнули костры, потянуло запахами жареного мяса, свежесваренной похлебки, к небу поднялись дымки и клубы вкусно пахнущего пара.

Мрак выждал, пока на темнеющем небе проступят звезды, а из темной земли начала вырезываться, как невыносимо медленно взлетающая огненная птица, исполинская пылающая луна. По всей земле побежали золотые ручьи, а луна продолжала подниматься, золотые ручьи превратились в реки, и наконец чернота осталась только в ямах и впадинах, а весь мир заблистал, словно на него обрушились капли золотого дождя.

– Пора, – сказал он вслух. Обернулся к Хрюнде, погрозил пальцем: – Ты тут пока не разоряйся, поняла?.. Щас можно, тут все чужое, но потом уйдем, а ты напривыкаешься добро не беречь…

Хрюндя с готовностью слезла на пол и запрыгала к нему. При каждом прыжке живот ложился на ковер, и Мрак вспомнил, что Манмурт говорил, что это шар, а не жаба. И что надо ей придумать какое-то занятие: за кем-то бегать или от кого-то удирать.

– Скоро, – сказал он, – скоро набегаемся. Сейчас какой день? Девятый или десятый?.. Еще дня четыре – и мы пойдем топтать мир задними лапами. А ты, если хочешь, и четырьмя.

Хрюндя полезла по его порткам вверх всеми четырьмя. В выпуклых глазах он увидел твердую решимость не на двух, не на четырех, а вот так всем пузом на его твердом, надежном плече.

– Скоро, – пообещал он. – А пока потерпи.

Он оторвал ее цепкие лапки, Хрюндя возмущенно квакнула в полете, подушка приняла ее радостно. Хрюндя перекатилась пару раз через голову, а когда вскочила, полная уверенности, что на этот раз так легко не отцепится, на стене прощально качнулся ковер за сдвинувшимся на место камнем.

Девятый день

Камень все тот же, под ногами сырость, однако ноздри ухватили свежую струю воздуха. Лапы сами наддали, и через минуту во всю ширь распахнулось звездное небо с нещадно блистающей луной.

Ночь, признался он, намного красивее и блистательнее дня. Днем все выжжено озверелым солнцем, а ночью, как вот сейчас, весь мир сияет легко и таинственно неким волшебным светом. Ночью вот он, аромат цветущих яблонь, воздух заполнен чудесным ревом крупных толстых жуков, важных и неуклюжих, что сталкиваются, падают на спину и долго болтают в воздухе всеми шестью лапами, умоляя помочь перевернуться.

Громко, но виртуозно орет великое множество соловьев, взлетая до самых высших нот и растворяясь там в неземной неге, звонко стрекочут кузнечики, немузыкально ухнул, не выдержав, филин, смутился, смолк, только от пруда донеслась трель десятка лягушек. Они не спят, тоже поют, их громкое кваканье и скрекотание, само по себе назойливое, сейчас красиво и умело вписалось в общий хор…