Тропа к Чехову

О Чехове написано множество различных исследований, книг и статей. Теперь это целая литература – мемуарная, критическая, научная. Не только у нас, но и в Англии, в Японии, во Франции, в США выходят в свет все новые и новые издания.

В этом разделе «Тропы» помещены отрывки из воспоминаний и трудов, выходивших в разные годы в России и за рубежом. Составитель книги стремился к тому, чтобы читатель, знакомясь с ними, постепенно шел к более глубокому пониманию Чехова и нашей литературы вообще.

Особенно важны высказывания Л. Н. Толстого. Он – единственный из великих мастеров русской прозы XIX века, с кем Чехов был знаком лично, кого он любил так же благоговейно и глубоко, как Пушкина, Лермонтова, Шекспира. Он был живым олицетворением прошлого: когда Чехов появился на свет, уже были изданы «Детство», «Отрочество», «Юность», «Севастопольские рассказы»; когда его отдавали в гимназию, вышла великая книга – «Война и мир».

Они встретились в Ясной Поляне, когда Толстой был уже знаменит и стар. Тем строже он относился к молодым писателям («…Мне Илья Львович Толстой говорил в 1912 году, – вспоминал И. А. Бунин, – что у них в доме на писателей смотрели «вот как», и он нагибался и держал руку на высоте низа дивана»[15]). Тем характернее его отношение к Чехову, как запомнилось современникам, «отношение нежной влюбленности»; он читал и перечитывал чеховские рассказы вслух, плакал над «Душечкой».

И. А. Бунин был моложе Чехова и стоял к нему ближе. Наделенный необыкновенной наблюдательностью, он в самом деле был его спутником, хорошо знавшим и его самого, и литературную жизнь тогдашней России. Он написал о Чехове целую книгу, которую, правда, не успел завершить. Его свидетельства – например, об отношении Чехова к декадансу – имеют высокую историческую ценность.

М. Горький ценил Чехова по-своему: прежде всего как обличителя старой жизни, мещанства и пошлости, как неподражаемого мастера, как провозвестника новых, «еретически гениальных» форм в литературе нового времени.

С именем Чехова связана целая эпоха в развитии мирового театра. Поэтому большой интерес представляют страницы воспоминаний Вл. И. Немировича-Данченко и К. С. Станиславского, основавших Московский Художественный театр. Они были первыми, кто высоко оценил и сумел воплотить на сцене внешне простой и будничный, но необыкновенно сложный по своему сокровенному смыслу мир чеховских пьес – мир «Чайки», «Дяди Вани», «Трех сестер», «Вишневого сада».

Фрагменты из воспоминаний, отзывы современников приводятся по книгам: А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1954; А. П. Чехов в воспоминаниях современников. М., 1986; Литературное наследство. Чехов. Т. 68. М., 1960; М. Горький и А. Чехов. Переписка. Статьи. Высказывания. М., 1951; Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 5. М.; Л., 1962. Гиляровский В. А. Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 2000. Толстой

Л. Н. Собр. соч.: В 90 т. М., 1935–1964. Бунин И. А. О Чехове// Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. М., 1988.

И. А. Бунин

Чехов родился на берегу мелкого Азовского моря, в уездном городе, глухом в ту пору, и характер этой скучной страны немало, должно быть, способствовал развитию его прирожденной меланхолии. Печальная, безнадежная основа его характера происходила еще и от того, что в нем, как мне всегда казалось, было довольно много какой-то восточной наследственности, – сужу по лицам его простонародных родных, по их несколько косым и узким глазам и выдающимся скулам. И сам он делался с годами похож на них все больше и состарился душевно и телесно очень рано, как и подобает восточным людям. Чахотка чахоткой, но все же не одна она была причиной того, что, будучи всего сорока лет, он уже стал похож на очень пожилого монгола своим желтоватым, морщинистым лицом. А детство? Мещанская уездная бедность семьи, молчаливая, со сжатым ртом, с прямой удлиненной губой мать, «истовый и строгий» отец, заставлявший старших сыновей по ночам петь в церковном хоре, мучивший их спевками поздними вечерами, как какой-нибудь зверь; требовавший с самого нежного возраста, чтобы они сидели по очереди в качестве «хозяйского ока» в лавке. И чаще всего страдал Антоша, – наблюдательный отец сразу отметил его исполнительность и чаще других засаживал его за прилавок, когда нужно было куда-нибудь ему отлучиться. Единственное оправдание – если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни «Святой ночью», ни «Студента», ни «Святых гор», ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ. Сидение же в лавке дало ему раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка его отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов. Конечно кроме лавки помогло еще узнать людей и то, что он с шестнадцати лет жил среди чужих, зарабатывая себе на хлеб, а затем в Москве еще студентом много толкался в «мелкой прессе», где человеческие недостатки и даже пороки не очень скрываются…