Тропа обреченных

— Постригись только сперва, — усмехнулся Чурин, подводя Угара к парикмахерской.

Лука охотно сел в кресло к молоденькой парикмахерше, поразглядывал себя в зеркало, разглаживая лицо кончиками пальцев. А когда дивчина принялась за работу, он затараторил без умолку, мешая парикмахерше, и та не раз прерывала стрижку. Анатолию Яковлевичу впору было вмешаться и унять Скобу. Стрижка, видать, понравилась ему. Полюбовавшись на себя в зеркало, он, расчувствовавшись, сунул сотню в руку парикмахерше и разом выпалил столько грубоватых комплиментов, что Чурин едва увел из зала умильно улыбающегося ухажера.

Парикмахерша нагнала их и протянула Чурину сотенную бумажку:

— Оплатите, товарищ, в кассу. Вы вместе, вижу.

Анатолий Яковлевич не знал, что делать: то ли платить в кассу за стрижку, то ли объясняться с Угаром.

— Да сколько же в парикмахерской денег, что надо кассира держать? Это же не банк. Дивчина стригла, разве ей трудно деньги получить? Работу ей доверяют, а деньги, выходит, нет. Нехорошо!

Они проходили мимо городского парка, в котором заливалась гармошка, стараясь заглушить аккордеон, и пели голосистые девчата. Песня лилась широкая, душевная, с высоким подголоском, срывающимся на озорные нотки.

— Что там распелись, не свадьба? — остановился Угар.

— Почему же обязательно свадьба? Захотели и поют. Украинскую песню, между прочим… Слышишь?

— Постой, замолчи!.. — рукой потряс Лука Скоба, с умилением на лице слушая ласкающие слух слова.

Скоба ухватил Чурина за руку и увлек его в парк, нетерпеливо говоря:

— Идем, погляжу. Я им сам подпою.

Из-за деревьев они выскочили к подмосткам эстрады, на которой пел девичий хор.

Лука, волнуясь, стал душевно подпевать.

Закончил он песню в одиночестве, услышав с эстрады возмущенный бас руководителя хора:

— Прекратите хулиганить, не мешайте репетиции! Милицию позову!

Лука повернулся к Чурину, спросил недоуменно:

— Чего он шумит? Кто хулиганит? Я ему сейчас спою в ухо, — намерился впрыгнуть на подмостки обиженный, но Чурин сдержал его, объясняя:

— Репетиция идет, не понимаешь, что ли, помешали мы. Пошли-ка отсюда.

Лука подхватил Чурина под руку.

— Товарищ! Минуточку! Прошу, погодите, — спрыгнул с эстрады руководитель хора и ухватил Луку за плечо. — Вы уж извините, что я вас обругал, не обижайтесь. Нам так трудно с репетициями: то не все соберутся, то негде, то музыкального сопровождения нет…

— А наше какое дело? — прервал его Угар.

— Я объясняю… У вас такой прекрасный голос, вам бы петь…

— Не вышло вот, настроение отбили. Идем пить, — начал дурачиться Скоба, польщенный похвалой.

— Поступайте к нам в хор, товарищ, у вас распрекрасные данные.

— Сколько грошей платить будете?

— Как сколько? Это дело для души, добровольное, у нас хористам не платят.

— Ах, не платят… В честь чего же я стану время терять и глотку драть? Не пойдет! Время — деньги.

— Вы шутите? — все еще на что-то надеялся руководитель хора, смотря вслед удаляющимся «нарушителям».

— Будь здоров, хоровой начальник! — обернулся Угар и с издевкой в голосе добавил: — Кассира заведешь, споемся.

Последняя фраза Скобы окончательно убедила Чурина в том, что его подопечный сообразителен и работа с ним не проходит даром.

— Живо, однако, ты, Лука, усвоил роль кассира, — подметил Чурин, дав успокоиться Скобе.

— Кассир — это деньги, а деньги — штука ощутимо понятная. Я слышал, поется: «а без денег мы не люди, мы без денег барахло». Потому, учил меня Майкл, надо сперва интересоваться, за сколько тебя нанимают, а потом уж спрашивать, что тебе делать. Ты все должен уметь.

— Ну а пение зачем в тот же ряд поставил: сколько будут платить? — не спросил, а упрекнул Чурин. — В хоре люди поют для души.

— Ну и что? — не понял разницы Угар. — Я в церковном хоре пел за гроши. У нас говорили, спеваем не только для Иисуса, но и для куса.

— А в бога-то ты веруешь?

— Не так чтобы очень… Но верую.

— И не боишься такими скверными коленцами разгневать Всевышнего?

— Чем же, если я крещусь и молюсь: «Господи, спаси и сохрани, помоги в удаче…» А удачи у нас все денежные. Вот и выходит, каждодневно у бога гроши вымаливаем. А карбованцы всем на что? На спокой души. Тогда она и петь будет.

— Крохоборская твоя логика и нутро твое, — не боясь обидеть, заключил Анатолий Яковлевич. — Однако тебя даже встряхнуло вон как, сам запел. А вы, бандиты, участников самодеятельности пытаетесь разогнать, письма угрожающие подкладываете, преследуете людей за их добро, даже убиваете непослушных. За что, спрашиваю?! — с нажимом закончил Чурин.

От этих слов Угар вроде как встрепенулся, сверкнул золотыми зубами.

— Веселятся, значит, нас не боятся, — уверенно ответил он. — Выходит, хорошо им при Советах. За это и наказывают.

— Вот как… Что же сейчас ты от песни ни зубами не заскрипел, ни руками не замахал, а как живчик завертелся, заголосил от всей души?

— Так песню-то мою, на моем родном языке поют. — Лука с чувством приложил руку к груди и добавил тихо: — Я уж и забыл, когда слышал песню на полный бабий голос.

Чурин довольно усмехнулся.