Тропами Яношика

Мятуш, побежденный этим доводом, развел руками в знак согласия.

— А теперь вот на, соудруг, почитай, — и Газдичка подал свернутый лист бумаги, еще пахнущий типографской краской. — Да читай громко, чтоб все слышали.

Это была программа действий Словацкого национального совета.

Прибура, который до сих пор не имел даже понятия о существовании такого Совета, слушал и хмурился — начинал чувствовать на себе такую огромную ответственность, какой ему по молодости еще не приходилось испытывать.

Особенно задуматься его заставило то место листовки, где говорилось о необходимости перехода от изолированной и стихийной деятельности маленьких партизанских групп к организованной борьбе с привлечением всех антифашистских сил среди гражданского населения и армии, о подготовке восстания всего народа Словакии. Из листовки становилось понятным, что для Красной Армии это восстание откроет ворота в гитлеровский тыл.

Когда листовка была прочитана, Газдичка сказал: несмотря на то, что в городах и селах молодежь рвется к оружию, что все ищут дороги к партизанам, необходимо еще несколько месяцев выждать. Сейчас самое главное — привлечь на сторону антифашистов словацкую армию. А этого не сделаешь в два-три дня. Если дать рост разрозненным выступлениям, немцы могут оккупировать Словакию и залить ее кровью. Тогда восстание сорвется.

Сейчас Словацкий национальный совет с каждым днем усиливает подготовительную работу и в армии и среди гражданского населения.

Когда Лацо умолк, Фримль обратился к Прибуре:

— Еще раз прошу тебя, Николай, не уходи к фронту. Ты теперь понимаешь, как нужен здесь. Мы тебе верим. Мы на тебя надеемся. — Эмиль встал и крепко пожал ему руку.

Фримль и Газдичка стали собираться в путь. В комнате установилась напряженная тишина. Наконец Мятуш сказал тихо, но убежденно:

— Если этим Советом руководят такие, как Гусак да Шмидке, можно ждать и надеяться.

— Ну, если вы такие сговорчивые, — с доброй улыбкой заметил Фримль, — тогда я вас сведу с надпоручиком Владо.

— Кто такой Владо? — насторожился Николай.

— Командир партизанского отряда. Этот знает, когда действовать, а когда и подождать. Могу сегодня отвести одного для связи с ним.

— Ведите меня! — вызвался Николай.

ИСКРЫ ПОД ПАРАШЮТАМИ

Августовская ночь над Прашивой, плоской вершиной Низких Татр, была теплая, тихая. Звезды на темно-синем небе мигали наперегонки. И ярче всех горела та звезда, по которой чабан Лонгавер определял время. Вот она зашла за березки, окаймляющие лысую макушку горы, запуталась в их зеленых косах. Значит, два часа. Бача вынул из кармана свои большие старинные часы. Точно. Скоро придет связной от Владо.

Где-то далеко, со стороны Ружомберка, послышался гул самолета. Сначала он то утихал, то усиливался. Потом стал явно нарастать.

«С востока. В полночь. Наверное, советский», — подумал старик.

Вибрирующий гул все усиливался. И вот самолет уже здесь, над Прашивой, как будто даже снижается.

«Может, хочет сесть? — потешил себя мечтой старик. — Наша голя ровная и большая, как аэродром».

Лонгавер уже слышал о десантниках, которых выбрасывают Советы на востоке Словакии. Там и партизанское движение сильней — есть вокруг кого объединяться. А сюда не долетают. Возле Попрада советский самолет сбросил парашютистов, а потом и сам сел на костры, которые зажгли приземлившиеся десантники. Целый день его охраняли партизаны. А ночью он забрал раненых и улетел.

Где только приземляться возле Попрада? Тут на любую голю опускайся, как на аэродром.

Голи — характерные для Низких Татр горы с округлыми лысыми вершинами, поросшими мелкой травой — лакомым кормом овец. На Прашиве же, где бача Лонгавер половину своей жизни провел с отарой, — не просто голя, а целое плато, поднятое природой на полуторакилометровую высоту. Обычно крутые склоны таких плешивых вершин сплошь покрыты лесом. Вокруг Прашивой — лес особенно густой, труднопроходимый.

«Знали бы об этом советские партизаны, обязательно спустились бы…»

Самолет пронесся над лесом, окружающим Прашиву, так низко, что листья на березах затрепетали, закрыли звезду Лонгавера. И тут же самолет взмыл, стал быстро набирать высоту.

Старик подбросил хворосту в костер, в котором чуть тлело несколько головешек.

«Скорее поднять огонь, осветить голю. Летчик увидит, какой тут аэродром создала сама природа, и сядет», — думал чабан, раздувая костер.

С веселым треском сухой хворост быстро разгорался и все большую площадку отвоевывал у ночной тьмы на гладкой плешине горы.

И самолет, словно угадав намерение чабана, не улетал далеко от Прашивой, хотя и поднимался все выше и выше, как орел, выискивающий добычу.

«Или не видит огня? — забеспокоился старик. — Или место неудачное выбрал я для костра?»

Он схватил было охапку хвороста, чтобы отнести на другое место и там разжечь огонь, как самолет вдруг умолк. Но это молчание мотора длилось только мгновение. Вдруг он снова взревел как-то весело и победно, словно был чем-то очень доволен, и быстро улетел туда, откуда появился. Вскоре гул мотора совсем растаял, и над Прашивой установилась прежняя безмятежная тишина.