Тропами Яношика

— Мы с Пиштой теперь ко всему привычны. Только вот от чистого белья совсем отвыкли за время скитаний по лесам да горам.

— Идемте сюда, — хозяин повел их в темный угол, за деревянный, источенный червями посудник. — Переодевайтесь. Рудо, ты ранен? Давай посмотрю, что там у тебя…

— Вот теплая вода, промой рану, — подсказала хозяйка. — А на полке в склянке мази немножко осталось.

— Мазь эта — лучшее средство для ран. Ее у нас пасечник делает, — говорил Эмиль, снимая повязку с руки учителя. — О-о, как разнесло! Все плечо красное!

— Знать бы, что не нагрянут, согрела б воды помыться, — вздохнула Ружена.

— Нет, нет, пани! — возразил Рудольф. — Ни в коем случае! Гардисты, наверное, и по ночам ходят.

Эмиль уточнил:

— Обычно они являются через день. Вчера были в деревне чуть попозже этого. Тут у нас аресты идут поголовные. Даже мальчишку одного взяли.

— Подлые, продажные трусы! — со злобой процедил учитель. — Уже за детей взялись!

Через несколько минут Рудольф и Пишта вышли из-за шкафа во всем сухом, обутые в комнатные тапочки.

Вода в кастрюльке уже кипела. И хозяйка, держа в руках деревянный кружок, на котором лежало тесто, ножом бросала в кипяток маленькие галушки. Делала она это до того ловко, что Пишта залюбовался легкими кусочками теста, летевшими в кастрюлю. Он так хотел есть, что невольно сглотнул слюну.

Когда галушки сварились, Ружена накинула дождевик и вышла из дома. Эмиль сказал, что она постоит на тропинке в селение. В случае чего, предупредит… Так что не волнуйтесь.

Положив на стол янтарный ощипок — фигурку голубя, сделанного из брынзы и прокопченную на буковом дымке, поставив бутылку сливовички, хозяин говорил с гостями о том, о сем, стараясь не расспрашивать об их личной судьбе в надежде, что расскажут сами.

Молчаливого, смуглолицего Пишту он видел впервые. Однако тот пришел вместе с сыном человека, которого Эмиль хорошо знал. И этого было достаточно, чтобы принять его, как родного.

С Франтишеком Бурдой, отцом Рудольфа, Фримль сидел в знаменитой Елавской тюрьме по одной и той же статье, которой ни в одном кодексе не было. Однако с тридцать девятого года она стала самой «модной» в Чехословакии и называлась коротко: красная пропаганда.

Хозяин, как в праздник, накинул на плечи свой черный суконный пиджак, натянул сапоги, которые вот уже год не обувал.

— А ты, Рудо, очень изменился, — заметил хозяин, покачивая головой. — Сколько тебе теперь?

— Двадцать пять, — ответил юноша. — Но выгляжу старше. Это я знаю. За один день на десять лет состарился.

— Что случилось?

— В начале войны я учился в институте и работал на заводе. А когда завод целиком перешел в руки немцев, бросил все и убежал в лес.

— Это там тебя ранило?

— Нет. — Рудо встал и начал нервно ходить по комнатке. — Да что рана? Такую боль стерпеть можно! Вот когда вернулся из лесу в родную деревню, это была боль… Ночью иду домой. Не иду, бегу! Подбегаю, а его нет.

— Кого нет? — удивился хозяин.

— Дома! Нашего дома нет! — Рудольф развел руками. — Только куча золы, да яблонька обгорелая, как черный скелет.

Эмиль предложил сесть, выпить чашечку кофе, успокоиться.

— Бегу к соседям, они говорят… Если б вы слышали! — присев на краешек табуретки, продолжал Рудольф. — Говорят с ненавистью, точно плюют в лицо: «Пока ты служил там Гитлеру, делал пулеметы, из которых убивают славян, гитлеровцы чуть не повесили твоего отца». Хорошо, мол, он вовремя скрылся вместе с твоей матерью… Я потом везде их искал. Не нашел…

В комнате стало совсем тихо. Все долго, сосредоточенно молчали.

— Достал я документы на другую фамилию, устроился работать в школе. Так что теперь я не Бурда, а Крумаж. Все было хорошо. Да в Буковце случилось такое, что не сдержался, показал отцовскую натуру… — И Рудольф подробно рассказал о событиях в Буковце.

Когда Пишта и Рудольф поужинали, они стали собираться в путь. Хозяин предложил Пиште свои сапоги.

— Возьми!

— Такие новые? Что вы! Так нельзя! — отказался Пишта и потянулся к собственным разбитым ботинкам, лежавшим у порога бесформенными предметами.

— Не стесняйся, дружище! — подбодрил его Эмиль. — Тебе сейчас эта обувь нужнее, чем мне. А нога у нас, вроде бы, одинаковая. Так что подойдут тебе мои сапоги.

— Дают — бери, бьют — беги, — усмехнулся Рудольф.

— Теперь это нам не подходит, — возразил Пишта. — Немец бьет, а мы беги? Бить надо, если тебя бьют! Пословица эта устарела.

— В этом ты, Пишта, прав! — похлопал его по плечу хозяин. — Но переобуться все же придется. Ботинки-то твои разваливаются. Бери сапоги. Да пойдем, я отведу вас в одно надежное место…

Под высокой, отвесной скалой — глубокое ущелье, заваленное огромными камнями. Когда-то часть скалы здесь обрушилась, и все заросло деревьями, да кустарником. Получилась непроходимая чащоба. У самого края обрыва стоят столетние сосны.

В укромном уголке ущелья, которому не грозит обвал, возвышается кряжистая, раскидистая сосна, окруженная молодыми елками да березами. Под ней, в густоте непролазной, Рудо и Пишта, шедшие за Фримлем, увидели небольшой деревянный домик с маленьким оконцем и узкой дверью.