— Первое моё стихотворение было опубликовано в 1957 году в тихорецкой районной газете. Потом печатался в краевой периодике. После армии месяцев девять работал в редакции краевой молодежной газеты литературным сотрудником в отделе культуры. Помню такой случай. В редакцию заходит очень симпатичный вежливый парень и, как показалось, робко подаёт мне статью. Статья подписана: «Юрий Селезнёв». Так впервые мы встретились. Но статья не пошла. Она была какая-то расплывчатая, много терминологии, мало смысла. Больше Селезнёва я не видел. Вскоре меня попросили покинуть редакцию, а попросту говоря, выгнали. Я не мог приспособиться к газетной лжи. Моей душе был поставлен барьер, слава Богу, я его не преодолел. Потом поступил в Литературный институт. Окончил его в 1970 году и пошёл на службу в издательство «Современник». Весной 1974 года у меня вышла первая московская книжка, наделавшая страшного шуму. В мае того же года познакомился с В. В. Кожиновым и стал часто бывать у него, там я вновь встретил Селезнёва. И с тех пор я довольно часто встречался с ним. У нас были добрые отношения. Ему я посвятил два стихотворения. В стихотворении «Между двух поездов» я, к несчастью, угадал его гибель за девять лет вперёд. Он попал между двух поездов. Между официальным поездом, а он тянулся к официальным людям, что меня часто удивляло, и партийно-патриотическим поездом, а партпатриоты его предали. Разумеется, никакой социальной «поверхности» в стихотворении нет.
— Велик поэт или нет, это знает Бог и определит история. Я тоже ценю Тряпкина и Казанцева. И тот, и другой создали своеобразные миры.
— Да я сам легенда. Из-за девчонки сиганул с шестого этажа, притом вниз головой. Пестрая у нас на курсе была среда. Все разные как по уму, так и по литературным способностям. Первые два года запоем читали друг другу стихи собственного сочинения. Потом перестали читать. Надоело. Но споры о литературе продолжали до победного конца — до диплома. В общем, узнавали друг друга. За разговорами и гулянками. Загуливал я редко. Больше сидел за книгами, ходил в Ленинку, да и лекции посещал почти аккуратно и охотно. Институт давал иллюзию полной свободы. Даже комсомольские собрания проходили с хохотом. Никто не признавал всерьёз комсомольских установок. Диссидентов среди нас не было, кроме одного: он читал Библию, за что и был переведён с очного отделения на заочное.
— Понял, куда вы клоните. С детства я был записан в двух библиотеках: школьной и городской. Очень любил сказки: русские и всех народов. И до сих пор люблю. А так называемую советскую детскую литературу всегда презирал и не читал. И слава Богу. Детская литература оглупляет художественной примитивностью и ходячей моралью, которая ходит на костылях… Что касается мифов и символов, то их глубина открылась мне внезапно. Видимо, я шёл к ним давно и напрямик. Мои юношеские стихи метафоричны. Но метафора очень скоро перестала меня удовлетворять. Это произошло, когда мне было 25–26 лет. Для поэта это начало зрелости. В то время я изучал и конспектировал труды Афанасьева и… вспоминал свои детские впечатления и ощущения. В последние три года во внешности моего стиха, в моей поэтической символике проступили резкие социальные углы: Кремлевская стена, Ленин, Сталин… Раньше социальность скрывалась в глубине символа, как подводный риф, на который сразу наткнулся главный цензор, читая вёрстку моей первой книги. Произошло лёгкое кораблекрушение цензорской бдительности, и книга прошла.