Трудное время для попугаев

Не надо мне ни о чем спрашивать. Я сама могу уже кое-что объяснить. Например, то, что мы не должны загонять себя в угол. Хватит прятаться – раз, а два – не стоит попусту надеяться на то, чего не вернешь. Может, он когда-то и пожалеет, но мы не должны вот так сидеть и умирать от тоски. Он веселый, жизнелюбивый, и у нас хороший запас жизнелюбия от прежних времен. Надо уже подниматься, что-то делать, с чего-то начинать. Может быть… Ты, конечно, не согласишься, а было бы здорово для начала отказать этой Рине, не дожидаясь, пока она слиняет. Наверное, в ее практике такого еще не было. Пусть думает что хочет, но раз она такая, с ней надо обходиться ее же методами. А зачем нервничать, ждать новых порций унижений! На вопросы «где?» отвечать все как есть: больше не живет, новый телефон даст, наверное, вам, а у нас пока никаких координат. Впрочем, звоните по мобильному… И фиг с ними, кто отвалит, тому туда и дорога, так сказать, естественный отбор. А пойдешь работать – наберешь новых знакомых, не таких снобов, как Барковская. Работа… Я понимаю, что трудно будет и найти, и втянуться, но что делать, мам? Конечно, вряд ли еще существует на свете твоя прежняя масложиртрестовская контора, но можно, к примеру, закончить курсы, устроиться в банк, я поговорю с Катькиной мамой, они нормальные люди, я думаю – помогут. Я тоже чего-нибудь придумаю, за меня не беспокойся; конечно, я не «железная леди», как Маргарет Тетчер, но и не пластилиновая…

Я, конечно, говорю это не вслух, но мама лежит тихо, похоже – понимает меня. Опять легкий треск половиц, как будто мои отставшие от меня шаги, или это все бродит он, неприкаянный, еще пока не сообразивший, что я сегодня отпустила его обратно. Легкий шорох у двери, едва различимый щелчок. Даже мама поворачивает голову к дверному проему. Мы с ней смотрим в одну сторону. Но я знаю: сейчас зажгу люстру, и там никого не будет. Мысленно включаю свет внутри себя. Мама успокаивается, отворачивается от двери.

Я еще долго сижу на полу у дивана, уткнувшись подбородком в мамину постель. Та, предстоящая жизнь, как и наш невидимый дог, страшна, пока мы ее не знаем, а лишь догадываемся о ней.

На следующий день просыпаюсь чуть ли не под вечер. Болит голова. Шлепаю на кухню, вытаскиваю из холодильника банку вишневого компота и тащу ее в комнату. По пути вижу: мама в гостиной перематывает шерсть.

– Ты не заболела? – спрашивает она, откладывая моток.

«Нет-нет», – машу ей свободной рукой, и она успокаивается.

Опять забираюсь в постель, отпиваю компот из банки и пальцами вылавливаю вишни. Потом беру словарь и перевожу кусок из книги Пола Ларсона «Смейся». Язык мне дается легко, будто не учу его, а вспоминаю.

– Оденься и поешь по-человечески! – Мама появляется в папином синем халате. Я обалдеваю. Она видит, что мне это неприятно. – Так, накинула, холодновато стало. Пойдем, Наташа, я уже разогрела, второе вчерашнее – рыбку поешь, а борщ свеженький. Нина заболела и завтра не придет: у нее радикулит.

Я не люблю, когда ко мне пристают с едой. Но тут до меня доходит: она просто хочет побыть вместе со мной. Едим борщ с недоваренной свеклой.

– Вкусно? – спрашивает она, как пятиклассница на уроке домоводства.

Я доедаю, чтоб ее не обижать, сдвигая к борту тарелки свекольные штабеля. Говорить ни о чем не хочется. Из-за этого халата какое-то неуместное брожение внутри: он не хочет быть с нами, а мама его затягивает – вот уже и халат в движении. Так, полуобернись, не останавливай взгляда – прямо-таки отец после вечернего душа. Взглядываю на полки, висящие над столом, как-то никогда на них не обращала особого внимания: при Нине мы на кухне гости.

– Мам, а что это за банка с драконами?

– Эта? – Она достает с полки, разглядывает. – А, кажется, приправа к мясу, старая уже, надо отдать Нине.

«В благодарность за добросовестную многолетнюю службу», – добавляю про себя.

Деревянная коробочка в виде пагоды, открываю ее, там зеленоватый порошок, нюхаю, чихаю до головокружения. Наверное, какие-нибудь перемолотые рептилии. Написано: «Огненный закат» – да, без этого нам не протянуть, даже если вышел срок годности.

Смотрю в окно: не прогуляться ли? Пожалуй, самое время. Иду одеваться…

– Уходишь? – спрашивает мама.

– Да, пройдусь немного.

– Может, и мне?.. – Она уже развязывает пояс, высвобождаясь из халата. Но звонит телефон. – А, Верочка, да-да, я как раз ее сегодня перематывала, нет никакой синтетики, чистая шерсть. И тон одинаковый, я знаю, бывает, попадается разный, нет, я проверяла при дневном свете, у меня, к счастью, одинаковый…

Под шумок улепетываю за дверь. Вызываю лифт и думаю: вот она, маленькая репетиция большого бегства! Наверное, именно так все и начинается. Стоило бы ее подождать – всё равно иду болтаться одна. Но хочется идти и молчать и не вспоминать ни о чем больше.