Царь-монах. Государи и самозванцы на русском престоле

– Не волен яз был в выборе своём, крёстная, Ксения Ивановна. Вся родня моя – дядья и дед Замятня на том стояли. Поговаривали, что дюже схожи мы были с Димитрием-то в юные лета. А как познакомили нас, так оно и подтвердилось. Сам владыка Трифон Вятский меня благословил и постриг. Постригли здесь недалече – в Железноборском монастыре, и нарекли иноком Григорием. А и годов-то мне тогда было семь на дцать…

– А ныне, уж сколько лет тебе?

– Двадцать осьмой пошёл, – отвечал Юрий.

– А кто же с тебя иночество снял? Не уж ли по своей воле расстригся? – с тревогой спросила Марфа.

– Нет, крёстная. Расстрижены мы были с царевичем Димитрием православным греческим епископом Кириллом Лукарисом в Литве, в вотчине князя Адама Вишневецкого. Расстрижены по закону, но и от таинств Христовых не отлучены. Так оно для дела свершено было, дабы Димитрий стол родительский приял.

– А вот Миша мой – с детских лет – небожитель и молитвенник. Тихий, спокойный, ему бы мнихом быти. А вот Господь вместо отца – Феодора Никитича на царский стол сына его ведёт. Феодора же митрой патриаршей наградил. Ныне отец, что чаял царский стол прияти – монашеский клобук приял, а сын, кого иночество ждало – царский венец ожидает. Но на всё воля Божья!

– Разве можно волю Божию познать?! Не волен и яз был в том, куда Господь меня направил, – в смущении изрёк Юрий.

– Да уж и тебя вёл Господь! Поначалу человеческим разумением и Божией милостью уберегал и упасал ты, как мог, одного царственного отрока. А ныне Божиим Промыслом дано тебе уберечь и упасти грядущего юного царя. Эх, братец ты мой, крёстный сынок, Юрочек, головушка горемычная! – молвила Марфа, крестя двоюродного брата. – Ох и тяжко тебе будет, коли узнают бояре и князья, кто ты таков. Не жить тебе тогда!

– Что ж делать-то мне, Ксения Ивановна!? – со слезами в голосе спросил Отрепьев.

– Укройся в Сибири, Юшка. Там для России – простор невиданный, а для русского люда – воля… Из Сибири, как и с Дону – выдачи нету. Туда рука боярская не достанет. А я государю нашему – сыну своему накажу, чтоб пожаловал тя тайно, и чтоб никто подлинного имени, званья и чину твоего не упоминал. И чтоб забыли о табе, как об Отрепьеве.

– Беги, укройся! Да прими от меня и в дар, и, как благословение, малый список с образа «Знамения Пресвятыя Богородицы», – с нашей родовой иконы, что особо почиталась и Шестовыми и Отрепьевыми. Да сохранит тя Пресвятая Матерь Божия от всяких бед и напастей, – произнесла инокиня.

Сняв с поставца образок, размером в крупную мужскую длань, она перекрестила им Юрия, склонившего главу. Затем передала образок ему, а он, приняв, упрятал его за отворот кафтана и затянул кушак потуже.

– Да ещё прими от меня в дорогу серебро. Это – толико малое первое жалование тебе за служение и старание о государе своём, – продолжила она и с этими словами достала из шкапчика две увесистых кожаных калиты с монетами и передала Отрепьеву. – Один кошель возьмёшь себе. Другой – передашь сотоварищам своим за службу, – наказала Марфа.

Юрий молча принял и поклонился.

– Яз же за тя, крестник, молиться буду усердно. Век не забуду твоей услуги сыну моему. Спаси и сохрани тебя Господь наш Исус Христос! – добавила она, благословляя и отпуская Отрепьева.

* * *

Вечером того же дня Юрлов (Отрепьев) передал один кошель с деньгами соратникам своим, и они отправились в Кострому. Там в кабаке Юрий от себя заказал и велел подать четверть водки, четверть медовухи, бочонок пива и щедро угостил всех своих содругов. А когда пили очередную, просил товарищей своих поминать сродников его – убиенного раба Божиего Богдана и рабу Божию Варвару. Содруги пили и гуляли до поздней ночи, поминая сродников своего предводителя, благодаря его, за щедрое угощение. Сам же в первый раз за четыре года Юрий напился чуть не «до положения риз», хотя голову не терял, был молчалив, лишь клонил чело долу и тихо ронял слёзы то на столешницу, то на пол. Вся ватага воротилась в монастырь лишь на следующий день утром.