Царский угодник

– Мне показалось, что Гейн этот самый спит с бабой Ржевского. Ржевский под пьяную лавочку ей в постельке проговорился, она и отнесла своему дружку-пьянице, а тот через Симановича – ко мне.

Сидел Белецкий у себя за столом спокойный, с бесстрастным, чуть сонным лицом, но в висках и в затылке у него сделалось так горячо, что кровь тугими ударами застучала в уши, из-под волос выскользнули несколько капелек пота и покатились по щекам за воротник. Белецкий не шелохнулся – он этого не заметил.

Выходит, Ржевский не послушался его… А если и послушался, то… вот как странно, в общем – через постель. А что? И это ход. И сам вроде бы тайну не выдал, и до Распутина новость донес. Белецкий беззвучно рассмеялся: все, что связано с Распутиным, обязательно пахнет постелью, цыганами и немытым телом. Тьфу!

«Нет, Борька Ржевский не выдал меня, не рассказал Хвостову, как я его прижал. Да ему что, собственная шкура не дорога? Он просто побоится это сделать. Ни сейчас не выдаст, ни потом» – к такому выводу пришел Белецкий и облегченно вздохнул.

– А не похоже ли это на какие-нибудь темные еврейские дела? – спросил он у Распутина.

– Нет, – твердо ответил тот, – евреи против меня не пойдут.

– Хорошо, – сказал Белецкий. – Из дома пока никуда не удаляйтесь, я через час вам позвоню.

– Хоть и непривычно мне это, но придется. – Распутин недовольно закряхтел.

Белецкий приказал адъютанту – молодому жандармскому ротмистру с утонченными чертами лица – никого к нему не впускать, сел за стол, положил перед собой лист бумаги, взял ручку с тонким стальным пером и стал соображать, что же произошло после его разговора с Ржевским, – ему важно было высчитать все по дням и сделать прогноз на будущее: как будут развиваться события. Раскидав на бумаге «пасьянс», он отдельно выписал фамилии, в три столбца: один столбик – его сторонники, его, но не Распутина, эти люди могли относиться к «старцу» по-разному, и хорошо и плохо, другой столбик – его враги, его, но не Распутина, третий столбик – нейтральные люди. Потом составил еще два столбца – чисто распутинские: друзья «старца» и враги его.

«Интересно, можно ли все-таки переманить Ржевского на свою сторону? – задал себе вопрос Белецкий и тотчас ответил – сомнений на этот счет у него не было: – Вряд ли».

Белецкий понял, что после разговора с ним Ржевский сделал попытку выйти на «старца», но потом вдруг испугался чего-то, нырнул в кусты и затаился. Значит, что-то произошло. «Деньги перешибли деньги, – понял Белецкий, – просто в одной куче их оказалось больше, чем в другой».

Через десять минут Белецкий принял решение: дороги их с Хвостовым расходятся окончательно, Белецкий покатит в одну сторону, Хвостов пусть пылит в другую. Он позвонил Распутину:

– Ничего не бойтесь, Григорий Ефимович, но будьте осторожны.

Через неделю Ржевский отправился в Швецию. Место, «согласно купленному билету», досталось в роскошном купе, обитом синим плюшем, с бронзовыми светильниками и хрустальными зеркалами, с персональным умывальником и серыми шелковыми занавесками на тщательно вымытых окнах.

По дороге он пил. Он начал пить еще в Петрограде, когда поезд, готовый к отправлению, стоял у перрона в ожидал громкого колокольного удара, после которого можно было двигаться в путь. Ржевский пил до самого Белоострова – пограничной станции, после которой начиналась «воля» – западные земли, Финляндия, называвшаяся тогда Великим княжеством Финляндским, за Финляндией – Швеция, за Швецией – Норвегия…

В Белоострове Ржевский оделся потщательнее, глянул на себя в зеркало, расправил пальцами мешки, собравшиеся под глазами, и вышел из вагона на перрон. Грудь, ноздри, виски ему стиснуло морозом, северный секущий ветер мел по земле твердую крупку, швырял ее, будто песок, в глаза, вышибал слезы. Ржевский отвернулся от ветра, поднял бархатный воротник своего утепленного чиновничьего пальто и боком, чтобы в ноздри и рот не набило льдистой крупки, помчался в станционный буфет.

У входа в буфет стоял рослый, перетянутый скрипучими ремнями, с внимательным взглядом жандармский офицер в хорошо начищенных сапогах. Ржевский хотел было обойти его, но не сумел – то ли ослабшие от пьянства ноги подвели, то ли перед глазами все опрокинулось и поехало в сторону, то ли еще что-то произошло, – он уткнулся представительному жандарму в грудь, отскочил от него, будто от скалы, засек, что к щегольской шинели прикреплены новенькие серебряные погоны полковника, пробормотал смятенно:

– Извините, господин полковник!

Он ожидал, что в ответ последует снисходительная улыбка полковника, но тот, проявив потрясающую расторопность, надвинулся на Ржевского и что было силы ударил своим ярко надраенным сапогом по ботинку журналиста, придавил ногу, и Ржевский, не вынеся боли, от которой у него перед глазами задымился, покрылся красным туманом воздух, закричал. Полковник, глядя на него и одновременно – сквозь него, поинтересовался, сжав зубы:

– Какое право вы имеете повышать голос на представителя пограничных властей?

– Вы мне наступили на ногу, больно! – поморщился Ржевский.