Царский угодник

Батищев, весело улыбнувшись, неверяще расплылся лицом – ведь не может такого быть, ей-богу, не может, это противоестественно, когда револьвер, столько раз выручавший его на фронте и никогда не отказывавший раньше, теперь отказывает: что ни удар бойка о капсюль – то отказ. Батищев нажал на «собачку» револьвера в четвертый раз.

Приличного вида господин, меланхолично жевавший индюшечью грудку за столиком, стоявшим недалеко от Батищева, – господин этот был погружен в себя и ни разу не повернул головы в сторону офицера, услышав четвертый пустой щелчок, отложил индюшку в сторону, проговорил отчетливо и недовольно:

– Разве так стреляют?

– Стреляют, – спокойно подтвердил офицер, – когда вы на фронт присылаете бракованные патроны. А здесь – и патроны бракованные, будь они неладны, и дело приходится иметь с бесом.

– От выстрелов должны лопаться барабанные перепонки.

– Будут лопаться, – пообещал Батищев и надавил на гашетку в пятый раз.

Опять впустую. Распутин стоял перед фронтовиком бледный, одеревеневший от напряжения, с осунувшимся лицом, по которому обильно струился пот, и немигающим, сделавшимся совершенно прозрачным взглядом.

Батищев выругался, умное тонкое лицо его дернулось – на фронте он угодил под немецкий снаряд, и его контузило, контузия не проявлялась открыто и грубо, как это часто бывает с другими, которых скручивают страшные судороги, а лишь иногда передергивала лицо.

И странное дело: эта нервная дерготня лицевых мышц делала облик офицера еще более спокойным, чем он был на самом деле, добавляла жестокой ясности, беспощадности, которой Распутин очень боялся.

Распутин боялся того, что не выдержит, сдаст самого себя, невидимая охранная заплотка, которую он воздвиг вокруг себя, чтобы уцелеть, треснет, и тогда все пойдет насмарку – из черного зрачка револьвера выплеснется раскаленная струя, горячая свинцовая плошка врежется ему в лоб – и тогда все, прощай, жизнь, прощайте, «царицка» с «папой», прощайте, все! Батищев нажал на курок в шестой раз.

Снова раздался пустой железный щелчок. Охранные чары Распутина продолжали действовать, они были сильнее револьвера. Либо патроны действительно оказались бракованными.

В ресторанной глуби, там, где стояло несколько лакированных кадушек с развесистыми аргентинскими фикусами, доедаемыми неведомой тлей, которую не брали ни кипяток, ни купорос, – кто-то вскрикнул и отключился, наваливаясь грудью на стол, а головой в тарелку с грибным соусом.

Офицер перевел взгляд на вскрик, разглядел молоденького, с зеленушной нездоровой кожей студента в форме технологического института, насмешливо качнул головой:

– Ну-ну! – Снова остро и жестко глянул на безмолвного, неподвижного Распутина, едва державшегося на дрожащих ногах. Спросил: – Ну что, бабий угодник? Долго еще из общества кровь будешь пить, короед?

Распутин молчал, у него отнялся язык – стал чужим, тяжелым, неповоротливым.

Батищев разъял ствол револьвера, глянул на барабан, из которого, словно орехи из кедровой шишки, выглядывали латунные шляпки патронов, украшенные красными медными капсюлями, шесть из которых были пробиты бойком револьвера, два оставшихся были чисты, поблескивали нежно, первозданно. Батищев подбил целые патроны пальцем: «Не подведите, малыши!» – и с громким клацанием сомкнул ствол револьвера.

Лихо дунул в черное горячее дуло.

Вздернул револьвер, стремительно навел его в лоб Распутину, нажал на спусковую «собачку» в седьмой раз. И в седьмой раз – осечка. Батищев тут же, не отрываясь, надавил пальцем на крючок в восьмой раз – и в восьмой раз выстрела не последовало.

– По-моему, все, – проговорил пьяный господин, вновь принимаясь за индюшечью грудку, – финита!

– Еще не финита, – пообещал Батишев, спокойно вкладывая револьвер в кобуру, – еще не кончен бал… Считай, Гришка, что тебе повезло, – добавил он, – завтра этого не будет. Я еще вернусь!

Батищев спокойно развернулся и исчез в дверях, а у Распутина внутри все разом ослабло, ноги подогнулись, и он сел на колени, закряхтел, мотая головой из стороны в сторону, потом перекрестился дрожащей рукой.

– Вот уж повезло так повезло, – продолжал он сипло, едва справляясь с собой, с онемевшим языком, – словно бы на том свете побывал… А теперь вот вернулся домой.

Через три минуты с кухни прибежали распутинские филеры:

– Что тут произошло?

– А ничего! – Распутин с ненавистью глянул на них. – Это у вас произошло, не у меня. Завтра же… – Он перевел взгляд на громоздкие, в футляре, похожем на платяной шкаф, часы, стоявшие в ресторане, стрелки на них показывали уже половину второго ночи. – Сегодня же я буду говорить о вас с начальником охранного отделения. Холодно вам не будет, – пообещал он. – Понятно?

– За что это он вас? – с интересом спросил Распутина пьяный господин, который доглодал индюшечью грудку и откинул кость в сторону. – А? – Он повел головой в сторону двери, где скрылся Батищев.

– Завидует, – сдавленно произнес Распутин. Это единственное, что он нашелся сказать.