Цена доверия. Кн.2. Протянутая ладонь (СИ)

— Ты коснулас губ мужчины — знацыт, просыла поцелуй.

Деяна покраснела.

— Я о таком не слышала! Ты… Ты сам это придумал! Только что! — она обвиняющие ткнула пальцем в его грудь — и попала в расшнурованный ворот рубахи. Кожа мужчины показалась ей огненно-горячей, и Дея тут же отдернула руку, словно обожглась.

— А тэбэ развэ нэ понравэлос?

Деяна аж не смогла вдохнуть от возмущения. Да что этот степняк о себе возомнил??? Девушка торопливо сунула ему в руки склянку с мазью.

— Сам обрабатывай! У доны Брит зеркало есть!

Но уйти ей не дали — схватили мягко, но настойчиво, за ладонь.

— Зацем так смотрэла, эслы нэ хотэла?

— Никуда я не смотрела!

— Смотрэла. На мэна. Прамо в глаза — в душу. — Ее ладонь прижали к мужской груди. — Слушай, как сэрдцэ колотытса.

Сердце тижийца действительно билось быстро-быстро. А слова становились все менее понятными и более косноязычными. Деяна недавно только заметила: чем спокойнее Барот, тем лучше говорит, чем сильнее волнуется — тем хуже произносит серземельские слова. Выходило, он и вправду был сейчас очень взволнован.

Ею? Почему?

На рубашку упала красная капля.

— У тебя кровь идет.

Степняк, видимо, воспринял эти слова, как знак примирения — и снова наклонился вперед…

За что тут же получил удар в плечо. Деяна вырвала руку и поспешила отойти к двери. Ишь ты, резвый какой! Тоже на сеновал торопится?

— С мазью сам справишься!

— Диана?

— Де-я-на я! Хам!

Злость, просквозившая в собственном голосе, удивила даже саму Дею, но смущенная всем происходящим (а больше всего тем, что интерес степняка не вызвал в ней ни отвращения, ни искреннего негодования) и проведшая нелестные и для себя, и для тижийца параллели с утренней встречей, девушка не стала ничего ни объяснять, ни извиняться. Просто выбежала во двор, спасаясь если не от самой себя, то по крайней мере от пытливого взгляда мужчины с исполосованной спиной. И как не пыталась Деяна напомнить себе, что полосы те и шрамы оставлены на войне ее же соотечественниками, которых этот ужасный степняк убивал с малолетства, омерзение и ненависть она возродить в себе так и не сумела. И не знала, радоваться ей по этому поводу или ругать себя саму.

***

Яромир пришел на закате. Сел за ближайший к стойке столик, выжидательно уставился на Азарину. Та кивком головы отправила к нему Деяну.

— Что жел…

— Позови хозяйку, девочка.

Дея позвала. Рина сначала хотела послать гостя подальше, но потом передумала, подошла, села рядом. В зале воцарилось молчание.

— А у нас что? Все все съели? — рявкнула дона Брит на посетителей. — Все обо всем поговорили? Выметайтесь тогда, вам здесь делать нечего!

Комнату наполнили звуки. Тихие, ленивые. Каждое ухо прислушивалось к чужому разговору. Каждый глаз косил на тот самый столик. Азарина не стала больше кричать. Ей скрывать нечего.

— Здравствуй.

— Здравствуй.

Молчание. Неловкое. Тонкое, словно паутина. Прочное, словно северный доспех. Острое — можно порезаться, просто кинув взгляд в сторону собеседника.

— Спасибо. — Яромир шагнул на лед первым. — Я благодарен тебе… за все. Особенно за Любу.

"И за тот разговор".

— Пожалуйста. Я рада, что у вас все хорошо.

"И не жалею. Ни о чем."

— Правда?

"А у нас все хорошо?"

— Да.

"Ты справишься. Я тебя знаю."

— Я твой должник.

— Ты еще ничего не заказал.

Яромир неуверенно улыбнулся.

— Тогда мясной пирог. И собери корзинку чего-нибудь сладкого для Любимы.

Азарина встала. Яромир остался за столом. Посетители разочарованно вернулись к своим собственным беседам и еде.

Весь вечер Рина одергивала себя: не смотри! Не смотри в ту сторону! Натужно улыбалась, кому-то грозила, с кем-то смеялась. И когда ОН встал, взял корзинку, оставив на столе деньги, лишь кивнула на прощание — не прерывая разговор со скорняком. Она очень занята, она о нем забыла, она о нем совсем не думает. И по-особенному к нему не относится — лишь гость, один из многих.

А сердце пропустило удар, когда хлопнула, закрывшись, дверь. Рина еле дослушала рассказ собеседника, что-то невпопад ответила и ушла на кухню, отговорившись работой. Зал остался на Деяну.

И когда скрипнула уличная дверь, сердцем поняла раньше, чем разумом — он.

Корзинку поставили слева от нее, взяли за плечи, мягко развернули.

— Что-то забыл? — нарочито удивленно сказала Рина.

— Наоборот, Аза. Я все помню. Все. Каждое твое слово.

Азарина передернула плечами.

— И что? Я сама-то не помню, что несла!

Яромир улыбнулся. Коснулся холодными пальцами ее щеки.

— Врунья. Все ты помнишь.

И поцеловал ее. Рина даже опомнится не успела.

И вдруг все стало правильно. По-настоящему. И жар внутри, и дрожь до кончиков пальцев, и слезы по щекам — от того, что и сладко, и больно, и страшно. Но — правильно. Вернее всех законов мира, писанных и неписанных, будь то заветы людей, небожителей или самого Отца. Самое честное, самое искренне, самое светлое — сейчас. Все остальное — ложь.

Они опомнились только когда со стола что-то скатилось и с грохотом упало на пол. Кажется, какая-то железная миска. Яромир уткнулся Рине в шею, прижимая ее к себе так крепко, что, наверно, оставил на ее теле очередные синяки.

— Я будто научился наконец дышать.