Цена золота. Возвращение

— Ступайте, барышня, — проговорила у него за спиной расплывчатая серая тень хозяина. — Нам нельзя без господина Хадживранева. Он себе не принадлежит… У него нет права потакать капризам.

Снизу доносились приглушенные кошачьи шаги арнаута. Выстрелов не было слышно. Не слышно было и стонов дядюшки Слави. Марина перевела дух. Сейчас самое важное было — встретиться с Павлом глазами — не так, как это было вчера, и не так, как будет завтра.

Очень важными для нее были эти минуты, рожденные долгими тревожными часами — важнее пуль, важнее любви и жизни. Непонятно почему, но они словно заключали в себе ответ на главный вопрос: куда поведет ее судьба, будет ли она счастлива или несчастна, а может, это касалось и Павла; и многих других, таких как они. И, сама того не сознавая, она уже обращалась к богу: начала молитвой кармелиток из католического пансиона, потом перешла к православной литургии, к родным древним словам — и осеклась. Слова молитвы просили об отпущении грехов темным душам низвергнутого, запуганного человечества… Но они с Павлом не были такими. Слова молитвы просили о спасении и на этом свете, и на том, а ей в сущности нужен был лишь знак Павла — быстрый и ясный знак, который сказал бы о чем-то жизненно для нее важном, хотя и неясном.

— Может, он еще жив, — сказала она явно не то, что хотела, но ей нужен был знак, непременно, неотвратимо. — Умоляю тебя, Павел, внеси его.

Он, казалось, открыл уже рот, чтобы согласиться. Вроде хотел крикнуть, хотя стоял от нее так близко, что она чувствовала его дыхание.

— Сефер! — крикнул он, и арнаут отозвался где-то под ней, у лестницы. Она хотела объяснить Павлу, что, если тело внесет другой, все потеряет смысл, но услышала невероятный приказ:

— Тащи ее вниз!

— Слезай, — сказал снизу Сефер.

Он пробормотал еще что-то неясное, недосказанное и замолчал. А Павел внезапно весь подался в сторону: и телом, и головой, и слухом.

— Начинается, слышите? — сказал он.

Она тоже услышала новые, далекие выстрелы. Совсем не те, что звучали в подвале и у ограды, они тонко и призрачно пели в ночи.

— Начинается! — повторил Павел. — Наконец-то! Это наши, Сефер. Офицеры!

— Слышу, — ответил снизу арнаут. — Видать, будут прорываться.

6

Что еще сказал Павел, она не услышала. Что-то рвануло ее назад и вниз. Две сильные мужские руки сжали ее под грудью. Она почувствовала боль — и там, и в кончиках пальцев, сорванных с края лаза. Но не вскрикнула. Арнауту было приказано стащить ее вниз, и она позволила ему это сделать. Сжала зубы она и тогда, когда затрещала и разорвалась суконная юбка — Сефер наступил на подол. Не сопротивляясь, она дала сильным рукам пронести себя по знакомым уже закоулкам подвала.

Сефер донес ее до мешков, и она почувствовала, что от него исходит тот же запах овечьей шерсти. Ноги ее коснулись земли, а он все держал ладонь между ее плечом и грудью, потом медленно толкнул ее на мешки, и она упала туда, где ей предстояло снова ждать. Арнаут стал пятиться — ему нужно было идти стрелять из этих опасных окон, но он не спешил; будто только сейчас он увидел ее впервые; именно здесь, в кромешной тьме; и будто бы любовался ею.

Она попыталась поправить юбку.

7

За оградой было все так же тихо. Сефер выстрелил, показывая, что он на своем месте, но с улицы не ответили. Все явственнее слышалась далекая стрельба, про которую сказали, что это свои — офицеры, и что они будут прорываться… Наверху заскрипела лестница, ведущая на второй этаж — наверное, Павел решил подняться и посмотреть сверху, как будет разворачиваться бой.

Она не знала, когда и каким образом он заручился поддержкой, и не понимала, почему эти люди князя готовы за него умереть. Ведь им нельзя было заплатить алтынами, да и ясно было, что без новых жертв не обойтись. При таком обороте событий Павел должен был уцелеть, победить и на этот раз; но в том, какой ценой доставалась ему победа, была несправедливость — такая же несправедливость, как и в том, что ее стащили с лестницы.

А у ограды все было тихо — может, главные силы нападавших были брошены против офицеров. Оставшись без дела, Сефер снова присел на корточки возле стены и принялся высекать искру. Он растворился во тьме, слился с камнем. Марина тоже, казалось, увидела его впервые. Цигарка вспыхивала, каждый раз выхватывая из темноты новую трагическую, незаметную раньше черту. Излом его бровей, излом рта и раньше, в дороге, напоминали об убийствах и смерти, но сейчас они равняли его с участью борцов. «Боже мой, — подумала она, — ведь это кощунство! Кощунство с моей стороны, не с его. Но разве я виновата, ведь я впервые вижу все это своими глазами».

— Сефер, — неожиданно сказала она и умолкла. Слова рождались сами собой, необдуманные. Она прогнала их. Но цигарка в глубине подвала в ответ вспыхнула:

— Чего тебе, барышня?.. Воды? — спросил он.