Цена золота. Возвращение

Хадживранев встал. Слишком много обрушилось на него в это тяжкое утро. «Значит, около десяти?» — «Так точно! — поспешно вытянулся адъютант. — Часов в десять, после литургии!» — «Монарх… успеет к ее началу? Когда он прибудет?» — «Да он в городе. Мы ночевали в кавалерийских казармах». — «А как же капитан Мирский? Куда же он поскакал?» — «Понятия не имею, куда делся этот недоумок! — Шпоры звякнули. — Что же касается судьи, он говорил с нами — это мы были в гарнизонном штабе». — «Так, так… — произнес Хадживранев, — в штабе, значит… недоумок, говорите… и вы спокойно ждали, когда Димитро со мной расправится?..» — «Ну, не совсем так… И особых причин волноваться за вашу жизнь тоже не было… Посмотрите, не так уж много здесь следов от пуль! Каких-нибудь пять дырок в стенках, ну и на потолке не больше!» — «Иногда достаточно и одной!» — «Для необстрелянных и наивных… А здесь таких не было!» — «Однако на мосту стреляли по-настоящему, чтобы убить. И убили. Есть трупы!» — «А белый жеребец на заставе? Он ведь тоже настоящий». — «Какое отношение вы имеете к жеребцу?» — «Да самое прямое. Боевое прикрытие, господин Хадживранев, хотя я уверен, вы справились бы и без него». — «Почему вы не сказали мне об этом сразу?» — «Неужели же вы не знали? Такой опытный человек, как вы… А на встрече будет человек двадцать. Что касается угощения…»

Павел уже не спрашивал, не отвечал, не возражал; он зажмурился и сжал зубы — ошеломленный собственным бессилием, бездонной пропастью, что разверзлась перед ним в эту минуту. Ни по какому мосту через нее не перейдешь, ни на каком жеребце не переправишься вброд. Им играли, как хотели; и только одно было спасительно в этой игре: ему позволили хотя бы внешне сохранить достоинство, без чего он умер бы тут же; и не от пули.

А может, это уже произошло, и безвозвратно, раз для других он только тень былого — отсюда и почет ему как тени. И полумрак вокруг — былой, церковный, и на зубах скрипит не эмаль, а известка… Теперь же он должен вникнуть в слова о напитках и закуске; вникнуть в этот знакомый мужской голос, в знакомый звон… да, звон шпор, прозрачный серебристый звон. Все остальное — кроме шпор — стало ненужным и ничего незначащим. И прежде чем звон их замолк, он закричал им вслед, закричал, чтобы поверить, что сам он еще жив:

— Адъютант! Значит, по всей Мёзии, говорите, прошли дожди? И кукуруза будет отменной?

— Так точно! — звякнули вдалеке шпоры. — Обильные… над всей Мёзией. И кукуруза, и подсолнечник, и хлеба, и травы…

5

И сидя вот так, расслабившись, у стола, он мысленно повторил весь путь — и бегство, и возвращение. Он останавливался лишь ненадолго — отметить, что до сих пор не прислали врача для Сефера, и напомнить корчмарю о фасоли: «Полный горшок, и смотри, чтоб была такая же вкусная! Для молодых ребят на мосту!..»

…И пристав из Татар-Пазарджика снова явился ему: запыхавшийся, потный, топочущий, будто Павел ничего не знал об опасности; и снова настаивал, чтобы он бежал, и крестился. Исмаил-ага снова твердил: «Лавку открой, лавку в Багдаде!» А муфтий — тот все время присутствовал, не уходил и не приходил, сидел, словно прирос к столу, и даже не смотрел в сторону Павла. «Посмотри мне в глаза!» — «Нет у меня глаз, — отвечал муфтий, — и это удобней!» И он, вероятно, был прав, потому что те, кто умел смотреть в глаза, плохо кончили. Пара черных глаз навсегда угасла от его, хадживраневой, пули, а пару других — светлых, восторженных, в ореоле из золотой шевелюры и бороды — уже ждала виселица.

«Это еще неизвестно! — сказал себе Павел. — Его Высочество может и отменить. Да…» — И замолк, и принялся тереть лоб. Впервые он так назвал князя, про себя, не вынуждаемый к этому этикетом или чьим-то присутствием. «Высочество?.. — повторил он и прислушался — как бы желая понять, где жужжит муха, и прогнать ее. — Высочество…»

«Я же тебе говорил, — сказал Тымрышлия, снова заслонив дверной проем, — нескольких ружей хватило бы, нескольких ружей!» И снова исчез за горами — долами. Но всего нужнее Павлу был сейчас ополченец. Прежде всего его обманули там, на границе, обворожив блеском глаз и преданностью, а конь-то выдан был по приказу Кардашева. «Только из преданности, ваше …ство, — подтвердил и сейчас ополченец, возникнув вместе с пограничной заставой и близлежащей равниной. — Какой тут обман? Разве мы не спасли вас?» Спасли, и в этом ополченец был прав. И Павел отпустил его восвояси. Потом его дважды застрелили и все же дали возможность сражаться, здесь, на этом постоялом дворе, показать свое мужество — как на сцене. Теперь Павел был уверен, что во время боя кто-то откуда-то наблюдал за ним, то довольный, а то и не довольный его игрой, и что этот кто-то продолжает наблюдать за ним и сейчас.