Цепь грифона

Ощущение бегства в который раз за последние годы накрыло его с головой. И неминуемый в этом случае вопрос «куда?» невидимо, но неумолимо вырастал перед обветренным и обгорелым под нещадными лучами солнца лицом. Он двигался по русской земле, как по вражеской территории. И чувствовал себя куда хуже, чем когда-то в разведке во вражеском тылу. Из разведки стремишься всеми силами к своим. Куда он стремился сейчас? И уже вопрос «зачем?» точно упирался в грудь, пытался остановить и оттолкнуть назад. И сам ответ на этот вопрос грозил опрокинуть навзничь. Некуда! Некуда и незачем…

Тонкая синяя полоска отчеркнула жёлтую ковыльную степь от голубого неба на утро четвёртых суток пути. Море. Слева, на востоке, поднималось из степи утреннее солнце. Из ковыля в небо то там, то тут взлетали жаворонки. Без каких бы то ни было понуканий, конь по кличке Брат перешёл на мелкую рысь. Против ожидания море почти не приближалось. И только тогда, когда утреннее солнце превратилось в солнце полуденное, взгляду во всей полноте открылся бескрайний простор Чёрного моря. Разница с Балтикой оказалась столь разительной, что Сергей Георгиевич был по-юношески ошеломлён.

Трудно было даже представить, что в этом небе когда-нибудь могут возникать низкие серые тучи, столь обычные для севера. А тепло от земли даже не грело, а обжигало всё тело. Усталый Брат давно перешёл на шаг. Животное, широко раздвигая ноздри, ловило морской воздух и время от времени фыркало. Вид бескрайних, до далёкого горизонта вод уже не обманывал его. Инстинктивно конь чувствовал, что утолить немалую жажду в ближайшее время ему не удастся.

Берег нельзя было назвать пологим, но не был он и скалистым. Белая от пены, изломанная полоска прибоя находилась внизу на расстоянии примерно километра, и, кажется, шум волн странным неясным шорохом долетал оттуда.

Сергей Георгиевич из-под опущенного на глаза козырька офицерской фуражки оглядел берег. Носовым платком протёр окуляры и увеличительные стёкла бинокля. В бинокль ещё раз осмотрел прибрежную полосу. Слева в далёкой зелени небольшого ущелья белели мазаные хаты хутора. А между селением и морем чернели похожие издалека на шелуху мелких семечек, опрокинутые вверх дном просмолённые рыбацкие лодки.

– Вот там мы с тобой, Брат, и попьём водички, – сказал он коню, погладив того по шее.

Сдержанное ржание было ответом на его слова. И уже в четыре глаза смотрели на хутор. Точно пытались угадать, – что их может там ждать? Суровцев, высвободив ноги из стремян, легко спрыгнул из седла на землю. И зря это сделал. Боль от раны в бедре остро отозвалась во всём теле. Согнувшись, грязно и громко сам на себя выругался. Опять погладил коня. Точно извинился. И уже вслух проговорил:

– Родная речь, изволите слышать… Манеры, знаете ли, сударь… Не манеры, а скотство вопиющее…

Тёмный глубокий взгляд умных лошадиных глаз стал ему ответом.

Глава 4

Венчание и успение

1942 год. Апрель – май. Москва

Всё, что происходило с Линой в последние месяцы и недели, не поддавалось простому объяснению и вырывалось из пространства общепринятой логики в сферу для неё непонятную, таинственную, почти мистическую. Через бытовые, казалось бы, заботы и хлопоты молодая женщина приходила к совершенно другому, новому, прежде ей не знакомому осознанию и ощущению себя и как женщины, и как личности. Только сейчас, понимала она, любовь к Суровцеву стала принимать истинный свой размер, характер и глубину. И если что-то пугало её в этом мире, так это то, что обозримых границ своего разрастающегося чувства она не видела и не понимала. А ещё, неожиданно, ей пришлось обрести новое имя… Точно обрести новую судьбу…

В своё жильё они впервые попали ночью в сопровождении работника хозяйственного управления НКВД. Капитан-чекист с четырьмя полковничьими шпалами в петлицах был деловит и сдержан до цинизма.

– Вам положена пятикомнатная… В этом подъезде таких три. На втором, на четвертом и на пятом этажах. Этаж и квартиру можете выбрать сами, – говорил он, бросая луч фонаря на входную дверь, на лестницу, вниз и вверх по подъезду. Лифта в доме не было.

– Откройте эту, – указал Суровцев на обитую кожей опечатанную дверь на втором этаже.

Капитан сорвал печать. Передал Суровцеву фонарик. В руках у Лины оказалась полоска бумаги, на которой в сумраке синели герб и дата: «15 июля 1941 года». «Почти год квартира была опечатанной», – отметила она. Чекист, улыбаясь, перебирал большую связку ключей с бирками. Нашёл нужные ключи. Открыл дверь. За первой дверью оказалась ещё одна. Опять последовала возня с ключами.

– Прошу, товарищ генерал, – открыв вторую дверь, многозначительно произнёс капитан. – Выключатель, помнится, был где-то справа. Проходите, – обращался он уже к Лине.