Цирцея

– Он один остался на свете из отцовского рода. Я не прогоню его. – Хриплое дыхание вырывалось из его груди. – Исправить того, что совершил, я не могу, но могу сделать хотя бы это. Если не примешь нас, я уеду. Увезу их куда-нибудь еще.

Уедет, я не сомневалась. Увезет их далеко-далеко. Забытая ярость вскипала во мне – та, что клялась весь мир сжечь дотла, лишь бы уберечь Телегона от любого вреда. С ней я противостояла Афине и удерживала небо. Спускалась в беспросветные глубины. Он был приятен, этот мощный, горячий, захлестывающий меня поток. Разум мой взыгрывал, воображая картины разрушения: земля ввергается в воронку тьмы, острова тонут в море, под ногами ползают мои перевоплощенные враги. Но теперь, когда я предавалась таким фантазиям, лицо сына не давало им укрепиться. Если я сожгу мир дотла, с ним сгорит и Телегон.

Я вдохнула, наполнилась соленым воздухом. Такие силы мне не потребуются, пока нет. Телемах и Пенелопа, может, и умны, но они не Афина, а я и ее шестнадцать лет сдерживала. Они просчитались, если решили навредить моему сыну здесь. Заклятия действовали по-прежнему и защищали его на нашем острове. Волчица Телегона от него не отходила. Мои львы наблюдали с утесов. И здесь была я, его мать-колдунья.

– Раз так, идем, – сказала я. – Покажем им Ээю.

* * *

Они ждали на палубе. Светившийся позади, на холодном небе, бледный солнечный диск отбрасывал тень на их лица. Уж не умысел ли это, подумала я. Перемещаться относительно солнца так, чтобы свет бил противнику в глаза, – вот в чем отчасти суть поединка, сказал когда-то Одиссей. Но меня, происходившую из рода Гелиоса, светом ослепить нельзя было. Я видела их отчетливо. Пенелопа и Телемах. Что они станут делать, размышляла я, испытывая легкое головокружение. Преклонят колени? Как полагается приветствовать богиню, родившую сына от твоего мужа? Которого этот самый сын потом погубил?

Пенелопа склонила голову:

– Ты оказываешь нам честь, богиня. Благодарим тебя за пристанище.

Голос ее был нежнее сливок, лицо спокойно, как стоячая вода. Прекрасно. Так, значит, будем действовать. Эту песню я знаю.

– Ты моя почтенная гостья. Будь здесь как дома.

У Телемаха на поясе висел нож. Такими люди потрошат зверя. Сердце мое подпрыгнуло. Умно. Меч, копье – атрибуты войны. Но старый охотничий клинок на полуразвалившейся рукояти подозрений не вызовет.

– И ты, Телемах, – добавила я.

Услышав свое имя, он чуть вздернул голову. Я думала, он будет похож на моего сына, переполнен юностью, изящен, искрист. Но он был сдержан, лицо его – серьезно. Ему уже исполнилось тридцать. Он выглядел старше.

– Твой сын рассказал тебе о смерти моего отца?

Моего отца. Слова повисли в воздухе как вызов. Дерзость его меня удивила. С виду он дерзким не был.

– Рассказал. И я скорблю о нем. О таких, как твой отец, слагают песни.

Лицо Телемаха ожесточилось. Разозлился, наверное, что я посмела произнести эпитафию его отцу. Хорошо. Я этого и хотела. От злости он наделает ошибок.

– Идем, – сказала я.

* * *

Волки обтекали нас бесшумным серым потоком. Я шагала впереди. Передышка – вот что мне нужно было, прежде чем они займут мой дом и место у очага. Минута, чтобы все продумать. Телегон нес их пожитки – сам настоял. С собой они взяли всего ничего – маловато одежды для царских особ, хотя Итака ведь не Крит. Я слышала голос шедшего позади Телегона – он предупреждал об опасных участках, скользких корнях и камнях. Вина его сгустилась в воздухе, как зимний туман. Во всяком случае, их присутствие его, кажется, отвлекало, вытягивало из глубин отчаяния. На берегу он, тронув меня за руку, шепнул: “Она очень слаба, давно не ела, по-моему. Видишь, какая худая? Зверей к ней лучше не подпускать. И приготовить ей простую пищу. Может, сделаешь бульон?”

Я чувствовала, как земля уходит из-под ног. Одиссея нет больше, зато Пенелопа здесь, и я должна готовить ей бульон. Столько раз я повторяла ее имя, и наконец она откликнулась на зов. Месть, думала я. Не иначе. Какая еще у них тут может быть цель? Они подошли к моей двери. Наши слова по-прежнему были нежнее сливок: входите, благодарю, не хотите ли поесть, вы так добры. Я подала на стол: бульон и впрямь, блюда с хлебом и сыром, вино. Телегон наполнял их тарелки, следил, чтобы кубки не пустели. Лицо его оставалось напряженным, виновато-заботливым. Мой мальчик, так искусно управлявшийся с целой командой моряков, сидя во главе стола, теперь вертелся вокруг гостей, смотрел на них как пес в надежде получить хоть кроху прощения. Уже стемнело, горели свечи. Пламя их колебалось от нашего дыхания.

– Госпожа Пенелопа, – сказал он, – видишь станок, о котором я тебе говорил? Мне очень жаль, что свой тебе пришлось оставить, но ты сможешь работать за этим, когда пожелаешь. Если мама не возражает.

При других обстоятельствах я расхохоталась бы. Ткать за чужим станком – все равно что спать с чужим мужем, так гласила старинная пословица. Я наблюдала за Пенелопой: передернется или нет.

– Радостно видеть такое чудо. Одиссей часто о нем рассказывал.