Цирцея

Я так и видела своих единокровных сестриц с длинными золотыми волосами и накрашенными глазами, преклоняющих прелестные колени. Ах, отец, мы не виноваты. Накажи их. Как будто его нужно было уговаривать. Вечно разъяренного Гелиоса.

Я почувствовала на себе взгляд Телемаха. Заставила себя поднять кубок и выпить.

– Продолжай. Явились отцы.

– Явились отцы и, узнав, что сыновья мертвы, стали требовать их долю завоеванных в Трое сокровищ. Одиссей сказал, они все на дне морском, но отцы не отступались. Приходили снова и снова, и с каждым разом отец все больше гневался. Стукнул Никанора палкой по спине. Клита сбил с ног. “Хочешь знать правду о своем сыне? Дурак он был и хвастун. Жадный, глупый и богам перечил к тому же”.

Такая грубость в устах Одиссея потрясла меня. Хотелось даже возразить: не мог он, мол, такого сказать. Но сколько раз я слышала, как он хвалил подобную тактику? Просто Телегон сказал об этом прямо. Я представила, как Одиссей, вздохнув, разводит руками. Такова участь командира. Такова глупость людская. Ну не беда ли это рода человеческого, что некоторых приходится лупить, как ослов, дабы образумить?

– Больше они не появлялись, но отец все равно был озабочен. Не сомневался: они плетут заговор против него. Велел, чтобы по всему дворцу день и ночь стояли часовые. Говорил, надо собак натаскивать и рвы копать, чтобы злодеи попались ночью. Думал обнести дворец высокой изгородью, чертежи рисовал. Будто мы военный лагерь. Надо было мне не молчать тогда. Но я… все надеялся, что это пройдет.

– А твоя мать? Что обо всем этом думала?

– О чем думает моя мать, судить не берусь.

Голос его стал жестким. Я вспомнила, что они весь вечер не разговаривали.

– Она ведь тебя растила. Должен ты хотя бы догадываться.

– Никто не может предположить, чем занята моя мать, пока дело не будет сделано.

Теперь он говорил не только жестко, но и с горечью. Я ждала. Видела уже, что молчание поощряет его лучше слов.

– Когда-то у нас не было друг от друга секретов, – продолжил Телемах. – Каждый вечер мы вместе замышляли, какую стратегию применить против женихов – спуститься ей или нет, говорить свысока или смягчиться, принести ли мне им хорошего вина, не разыграть ли перед ними какую-нибудь ссору. В детстве мы целыми днями были вместе. Она водила меня купаться, а потом мы сидели под деревом и рассматривали итакийцев, идущих по своим делам. О жизни всякого прохожего, мужчины или женщины, она знала и рассказывала мне, прибавляя: если хочешь управлять людьми, нужно их понимать.

Телемах вперил взгляд в пустоту. Пламя очага осветило горбинку у него на носу, которой я не заметила раньше. Давний перелом.

– Если я начинал беспокоиться, не случилось ли чего с отцом, она качала головой. “Не бойся за него. Он слишком умен, чтоб погибнуть, ведь ему ведомы свойства человеческих душ и он знает, как обратить их себе на пользу. Он уцелеет в этой войне и вернется домой”. И я успокаивался, ведь все и всегда происходило так, как мать говорила.

Крепкий лук – так Одиссей ее называл. Неподвижная звезда. Женщина, которая себя знает.

– Однажды я спросил, как ей это удается – столь ясно чувствовать мир. Она сказала, что главное – быть совершенно спокойным, не выказывать волнения, не мешать другим – пусть покажут себя. Она пыталась меня научить, но я ее только смешил. “Таишься ты не лучше быка на морском берегу!” – говорила она.

Телемах и впрямь не таился. Боль читалась на его лице отчетливо и безошибочно. Я жалела его, но, если уж говорить правду, и завидовала ему тоже. У нас с Телегоном такой близости никогда не было, так что и утратить ее мы не могли.

– Потом отец вернулся, и от этого всего не осталось следа. Он был как летний шторм, как вспыхнувшая в тусклом небе молния. Он появлялся, и все остальное меркло.

Это свойство Одиссея я знала. Целый год ежедневно наблюдала его проявление.

– Я пошел к ней в тот день, когда он ударил Никанора. Сказал: “Боюсь, он перегибает палку”. Она даже головы не подняла от своего станка. Ответила только, что нужно дать ему время.

– И время пошло на пользу?

– Нет. После того как умер мой дед, отец осудил Никанора – одним богам известно за что. Он застрелил его из своего большого лука и бросил тело на берегу на съедение птицам. Все твердил о заговоре – жители острова, мол, вооружаются против него, и слуги тоже изменники. По ночам расхаживал у очага, и только от него и слышно было: стражники, лазутчики, действия, противодействия…

– А измена была?