Цирцея

Он будто о шестнадцати веках говорил. Он не мог представить себе размаха богов, беспощадности тех, у кого на глазах вырастают и гибнут поколения. Он был смертен и молод. Для него ленивый день тянулся словно год.

Лицо мое разгоралось, копился жар.

– Ты думаешь, все боги подобны мне. Можно просто взять и не замечать их, считать их своими слугами, отмахиваться от их желаний, как от мух. Но они раздавят тебя – просто для забавы или от злости.

– Боги и страх, боги и страх! Только об этом ты и говоришь. И только об этом говорила всегда. Но тысячи тысяч мужчин и женщин ходят по земле и живут до старости. И кое-кто даже счастлив, мама. Они не сидят с унылым видом в надежной гавани. Я хочу стать одним из них. Намерен стать. Как ты этого не понимаешь?

Вокруг меня уже потрескивал воздух.

– Это ты не понимаешь. Сказано: никуда не поедешь, и все тут.

– Вот так, значит? Я всю жизнь здесь пробуду? До самой смерти? Даже не предприняв попытки уехать?

– Если понадобится.

– Нет! – Он стукнул по разделявшему нас столу. – Ни за что! Ничто меня не ждет здесь. Даже если придет еще корабль и я упрошу тебя разрешить им причалить, что дальше? Облегчение на пару дней, а потом они уедут, и я опять заперт здесь. Если это жизнь, я предпочту умереть. Предпочту погибнуть от рук Афины, слышишь? Тогда я хоть увижу в своей жизни что-то, кроме этого острова!

У меня побелело в глазах.

– Мне все равно, что ты предпочтешь. Если ты так глуп, что собственную жизнь не бережешь, я сделаю это за тебя. Вернее, мои заклинания.

Тут он впервые дрогнул.

– Что ты хочешь сказать?

– Хочу сказать, ты и знать не будешь, чего лишен. И об отъезде думать забудешь.

Он попятился:

– Нет. Я не стану пить твое вино. Ничего из твоих рук не возьму.

Я ощутила во рту вкус яда. Приятно было видеть, как он испугался наконец.

– Думаешь, это мне помешает? Ты так и не понял, сколь я сильна.

Всю жизнь буду помнить его взгляд. Взгляд человека, узревшего за приподнятой завесой истинное лицо мира.

Он рванул дверь и умчался во тьму.

* * *

А я долго еще стояла на месте, как дерево, опаленное молнией до самых корней. Потом спустилась на берег. Воздух посвежел, но песок не остыл еще от зноя. Я вспоминала, как часами ходила здесь с ним на руках и наши тела соприкасались. Я хотела, чтобы он свободно шагал по свету, не обжигался и не боялся, и вот мое желание сбылось. Он не хотел считаться с неумолимой богиней, нацелившей в его сердце копье.

Я не рассказывала Телегону, каким он был в младенчестве, как злился и упрямился. Не рассказывала о жестокости богов и его собственного отца. Надо было. Шестнадцать лет я удерживала небо, а он даже не замечал. Надо было заставить сына собирать со мной травы, спасавшие ему жизнь. Стоять со мной у печи и слушать, как я произношу магические слова. Он должен был понимать, сколько всего я несла на себе молча, сколько сделала для его защиты.

И что теперь? Он прячется от меня где-то на деревьях. Так легко приходили на ум заклятия, которые помогли бы мне отсечь от Телегона его желания, как срезают гниль с плода.

Я скрежетала зубами. Хотелось буйствовать, рыдать, терзать себя. Проклинать Гермеса за его искушения, за полуправду, да только не в Гермесе было дело. Я видела лицо Телегона, когда он, всматриваясь в морскую даль, шептал: горизонт.

Я закрыла глаза. Ведь по берегу, так хорошо знакомому, могла и вслепую ходить. Когда Телегон был маленьким, я частенько перечисляла, на что готова, дабы уберечь его. Несложная задачка, поскольку ответ не менялся. На все.

Одиссей рассказывал как-то об одном царе, который был ранен, и рану эту не могли излечить ни лекари, ни время, сколь угодно долгое. Царь отправился к оракулу и услышал такой ответ: только нанесший рану может ее заживить – тем же копьем, каким нанес. Хромой царь брел по земле, пока не нашел своего врага, и тот его исцелил.

Хорошо бы Одиссей оказался рядом, тогда я спросила бы: но как царь заставил его помочь – этого человека, нанесшего столь глубокую рану?

Ответ пришел, но из другой истории. Давным-давно, лежа рядом с Одиссеем на своей широкой постели, я спросила:

– Как же ты поступил? Когда Ахилл и Агамемнон не захотели тебя слушать?

И в свете очага увидела его улыбку.

– Очень просто. Нужно учесть это, составляя план.

Глава двадцатая

Я отыскала его в оливковой роще. Он лежал, запутавшись в одеялах, будто и во сне продолжал со мной бороться.

– Сын мой! – Слова громко прозвучали в тиши. Рассвет еще не наступил, но я чувствовала, как он приближается, как вращаются огромные колеса отцовской колесницы. – Телегон!

Глаза его открылись, руки взметнулись вверх, чтобы дать мне отпор. Боль пронзила меня кинжалом.

– Я пришла сказать, что отпускаю тебя и помогу тебе. Но с условиями.

Понял он, чего мне стоили эти слова? Нет, вряд ли он мог. Таков дар юности – не чувствовать себя в долгу. Его уже переполняла радость. Он бросился ко мне, уткнулся в шею лицом. Я закрыла глаза. Он пах как зеленая листва, как струящийся сок. Шестнадцать лет мы дышали лишь друг другом.

– Задержись на два дня, – сказала я. – И сделаем три дела.