Цвет полевой

Ну что вот Фауст? Все-то он мыкался, все не знал — в какой момент сказать: остановись мгновенье! Сюда бы его: в эту ночь, на этот перекресток — нюхай, смотри, жди. Еще чуть-чуть и тридцать петухов (это тебе не Гретхен с ее капризами! слетятся на поляну, чтобы померяться силами… тридцать петухов прекрасных… а с ними, глядишь еще, и дядька их… остановись мгновенье!

Впрочем, стоять некогда, уже того гляди начнет светать.

Я быстро пошел вперед, повернул направо, вошел, в ельник, стал пробираться сквозь него, рассчитывая, что сейчас покажется вырубка, но попал вместо этого в какой-то березняк, стал крутиться, понял, что заблудился, пережил приступ отчаяния, пошел куда-то почти наугад, неожиданно вышел на вырубку совсем с другого угла и, только дойдя до елового куста и увидев лежащий на земле ящик, убедился, что это и есть засидка и облегченно вздохнул.

Я сел на ящик, вынул из чехла ружье и начал его собирать. Как обычно «Зауэр» складывался плохо; я тщательно вставил казенник в металлическую часть колодки, нажал еще и еще раз, перехватил рукой за конец ствола, и вдруг понял все… Как это бывает, когда все уже ясно, но случившееся слишком нелепо, слишком несуразно, чтобы быть правдой! Что это болтается у меня под пальцами? Ведь это же антапка, а здесь, на ложе? Здесь ее нет. Не может быть! Не мог же я быть таким идиотом, чтобы взять стволы от одного ружья, а приклад от другого!.. И тем не менее именно это и произошло. Только охотник поймет мое отчаяние!

Разные бредовые идеи овладели мной: может быть, можно силой всунуть стволы в. металлическую часть колодки или просто прижать их поплотнее к бойкам и палить… Несколько минут я судорожно крутил стволы и приклад от двух разных ружей пока, убедившись в полной невозможности что-нибудь сделать, не отбросил их в сторону.

Теперь оставалась только надежда на то, что тока не будет. И я начал мысленно молить судьбу, чтобы погода испортилась, чтобы резко похолодало, чтобы пошел дождь, чтобы ни один тетерев не прилетел, чтобы не было мне так ужасно обидно.

И словно в насмешку пронесся мимо меня снаряд, пущенный откуда-то из леса, позади меня; пронесся и разорвался совсем неподалеку, огласив окрестности могучим и воинственных звуком «чу-фшш, чу-фшшш»…

Не буду описывать, что произошло потом: тому, кто бывал на тетеревином току, картина эта и так хорошо знакома, ну, а тому, кто не бывал… что же, советую поспешить тетеревов, говорят, становится все меньше и меньше…

Прошло, наверное, часа два, а я как завороженный не мог оторваться от того, что происходило передо мной. Тридцать не тридцать, но пятнадцать-то наверняка, черных как смоль, краснобровых петухов гонялись друг за другом по позолоченной первыми лучами солнца вырубке. Время от времени они замирали, припав к земле и распустив лирой свои роскошные хвосты; раздавалось тихое воркующее бормотание, похожее на журчание невидимого ручейка, тетерева медленно поворачивалась на одном и том же месте, а затем подскакивали и с разбойничьим криком бросались друг на друга.

Несколько поодаль от драчунов, у кромки леса сидел один петух, не принимавший участия, в общей свалке и, видимо, наблюдавший за играми своих собратьев. (Может быть это и был их "дядька"). Я мысленно назвал его «созерцателем». Он сидел шагах в тридцати слева от меня, и, если бы в руках у меня было ружье, а не (тьфу, говорить не хочется), то я мог бы спокойно застрелить его… Но застрелить «созерцателя» — такая ли уж это честь? Лучше уж тех двух, которые так сцепились, что того и гляди сами друг друга растерзают. Ну и что? Неужели подвешенные за ноги с безжизненно болтающимися головами и крыльями будут они красивее, чем сейчас?

Я почувствовал вдруг, что подмерз, что ноги мои затекли и, крякнув, привстал в своей заездке. И в один миг всю компанию (включая и "созерцателя") как ветром сдуло. Улетели они, впрочем, недалеко: вскоре с березы, стоявшей на другом конце вырубки, потекло во все стороны задумчивое "Уру-ру-ру-ру…".

Я встал и блаженно потянулся. "Хорошо, чертовски хорошо. Если бы я не допустил ошибки, то наверняка начал бы палить, чуть только рассвело, и посмотрел бы лишь пролог и, может быть, первое действие. А так я увидел весь спектакль, с начала до конца, не пропустив ни одной сцены. Действительно, «нет худа без добра».

Может быть, в этих мыслях уподоблялся я лисе, ругавшей виноград, до которого она не могла дотянуться. Может быть. Но только радовался и наслаждался я в этот момент от всего сердца.

"Ну и потом, ведь это же не конец жизни. Ну, съезжу я за ружьем. Эко дело. Когда все здесь уже такое знакомое и родное".

Я представил себе, как будет сочувствовать и охать Евдокия Васильевна, как будет веселиться, и ехидничать Андреич: "Как? Стволы от одного, а приклад от другого? Ну и ну! Как же это ты ухитрился? Что же, опять поспешил? Ну, тут-то уж тебя кто подгонял? Ах, москвичи, ах охотники, трах тарарах, тарарах"”