Цвет полевой

— Приезжал тут два дня назад один, из главка. Свел я его тоже сюда. Пару он взял, а сколько всего было, я и не спрашивал… Пошли назад, дорогу запоминайте.

Когда мы вернулись домой, на столе стояла уже кастрюля с дымящейся картошкой, на тарелке были нарезаны соленые огурцы и селедка, шипел самовар… Я быстро вытащил из рюкзака бутылку «Российской» и батон колбасы, что было воспринято сдержанно, но благожелательно. Сели за стол.

Дед тронулся после первой стопки, но настоящая оттепель началась после второй: наконец-то улетучилось леденящее «вы», и я уже был просто Владимир, а он просто Андреич, и пошли лихие охотничьи истории, сопровождающиеся такими эпитетами и оборотами, что едва ли какая-нибудь редакция согласилась бы их воспроизвести.

— Смотрю этот… прямо на меня прет. Я его как… он… аж через голову перелетел.

— Николай, ты бы не матерился все время при постороннем человеке.

— А что же он не русский, что ль?

Выпили еще.

— Да будут петухи, не сомневайся, куда им деваться. Я же тебя на самое лучшее место отвел. Найдешь засидку-то? Я бы тебя проводил, да мне с утречка пораньше надо на это собрание, туды его мать, в Мышкино. Ружье с собой возьму на всякий случай. Может, вечером тоже сходим, посмотрим — как там что.

— А и верно, лучше бы проводил человека, — вмешалась Евдокия Васильевна, — страшно ведь в лесу одному-то, не дай бог заблудится; что тебе это егерское собрание далось — пьянка одна.

— Да полно, какая пьянка, где ты ее видала. На Руси отродясь никогда пьянки не было; это только в книгах пишут, клеветнических, верно, Владимир? А в лесу чего бояться, небось, с ружьем идет-то. Если он, конечно, не поспешит и в спешке его не забудет. Как давеча. Это же надо — идем в лес, тут вальдшнепы кругом летают, он, оказывается, поспешил и ружья не взял, ну и охотник!

— Да ты же сам его в лес погнал, передохнуть не дал; злющий такой был, мне аж за тебя стыдно стало человек, можно сказать, в гости приехал, а ты…

— А что я? Я свою работу выполняю: смотрю, смеркается уже, время поджимает, а он вялый какой-то — то ли сонный, то ли с перепою; ну я и подбодрил его малость. На то и щука в речке, чтобы пескарь не дремал.

— Да ты и верно, как щука.

— А заблудиться тут негде: дальше чем на сорок километров лес ни в одну сторону не тянется: иди по просеке, куда-нибудь да выйдешь. А в случае блудить начнешь — спроси: где, мол, тут хутор Угловка, адрес-то знаешь.

— Да кого же он в лесу спрашивать-то будет?

— Да хоть кого: хошь волка, хошь медведя — любой укажет.

— Господи, страсть-то какая. Да я бы в жизни ночью в лес не пошла.

— А ты и не ходи. Ляж на лежанку и лежи. И мне спокойнее будет, а то не дай бог, какой медведь на тебя глаз положат, сраму-то потом не оберешься.

— Да будет тебе языком-то молоть. Лучше, правда, проводил бы человека, а собрание твое подождет.

— Да не могу я, говорят тебе — дело есть. Ты, Владимир, сколько здесь пробудешь-то?

— Да мне надо завтра уже назад двигаться. Ну, в крайнем случае, могу еще послезавтра утро прихватить.

— Вот оно что. Я думал, ты на подольше приехал. Стоило в такую даль ради одного утра переть. Ну да это дело твое. Теперь дорогу знаешь, приезжай, когда захочешь. Там в бутылке-то осталось еще чего? Разливай, да и пойдем подремлем маленько.

Заснуть я, кажется, так и не смог — все боялся проспать, и когда в начале третьего, быстро одевшись, вышел из дому и по уже знаковой дороге поднялся на бугор, то почувствовал полное блаженство. В голове моей, наскакивая друг на друга, проносилось радостные мысли о том, как гостеприимны простые русские люди и как удачно все складывается, и как хорошо пахнет весенний лес. Я уверенно шагал по тропинке, подсвечивая фонариком, узнавал ориентиры, на которые мне указал вчера Андреич, и довольно быстро, как мне показалось, дойдя до такого теперь знакомого креста, остановился. Ну, вот почти уже и на месте. Можно минутку и постоять. До чего же хорошо. Боже мой, до чего же хорошо!

Ведь сколько раз все это же пережито и тобой, и другими людьми; сколько раз прочувствовано, рассказано, описано, И, тем не менее, каждый раз — как будто впервые. Как будто впервые и специально для тебя стих и померк мир; тьма и безмолвие — только ручей булькает, да иногда из лесу доносятся какие-то звуки: словно во сне кто-то охает или стонет… и в тебе самом все смолкает; смолкает и прислушивается к чему-то; прислушивается и знает — пройдет еще несколько мгновений и все вокруг начнет меняться; предутренний ветерок принесет зябкость, завибрирует, раздувая зорю, бекас; начнет светлеть, зеленеть, розоветь, распахиваться, расковываться, пищать, трещать, бормотать, чуфыкать, мелькать, вспархивать, перелетать, ломиться сквозь лесную чащу — тысячами движений, звуков, красок, приветствуя наступление утра; и в каком бы настроений ты ни находился: был ли ты весел или подавлен, провел ли бессонную ночь или пробудился после крепкого сна, считал ли жизнь подарком или обманом — все равно, все это подхватит, увлечет тебя, понесет в радостном движении навстречу новому дню.