Цыган

Он сам и в бухгалтерию Михаила отвел, и потом, передав на утреннем наряде свое место за письменным столом главному агроному колхоза, все время лично распоряжался у винного погреба, когда грузчики закатывали оттуда по толстым дубовым доскам в кузов самосвала и закрепляли там деревянными распорками на соломенных подушках бочки и бочонки с вином. Из распахнутых дверей погребов лавой вываливался густой пьяный дух.

На прощание Тимофей Ильич, совсем как генерал Стрепетов, предупредил Михаила:

— Вези как молоко. Ни единой души по дороге не вздумай подобрать. — Он залез в кузов самосвала и еще раз проверил все соломенные подушки между бочками и бочонками. Спрыгнув на землю, еще раз заглянул в кабину к Михаилу. — Не таким бы вином, а конской мочой этих казакоедов поить. — И, взмахнув рукой, повторил: — Ни единой души.

Михаил наверняка не пренебрег бы этим напутствием, тем более что последнее время он и сам предпочитал не распахивать перед голосующими на дорогах дверцу самосвала, особенно перед женщинами, которые, стоило им лишь очутиться рядом с водителем в кабине, обычно сразу же и начинали исповедоваться, кто они, откуда и по какой неотложной надобности пустились в путь. А Михаилу теперь хотелось оставаться со своими мыслями одному.

Но, едва успев подняться из станицы в степь и проехать километров шесть или восемь, он вдруг не смог не нажать на тормоз. Не какой-нибудь из вечных перелетающих с места на место бродяг, которых он уже научился угадывать по их внешнему виду, и не какая-нибудь все из той же стаи птица с кроваво-красными коготками, а женщина с совсем маленькой девочкой на руках голосовала на развилке дорог там, где отножина от шляха круто свергалась к домикам под горой у Дона. И сразу же с разительной отчетливостью вспомнил Михаил, как до этого самого развилка он подвозил Настю, которая искала здесь могилу своей сестры. Уже так давно это было, вечность прошла, а перед его взором все как отпечаталось на той ленте, которую он раскручивал перед собой. И то, как Настя, прежде чем забрести в чащу кукурузного поля, оглянулась и помахала ему рукой. И то, как на обратном пути с грузом со станции Артем он, выглядывая из кабины, поджидал, когда она покажется из-под горы.

— Ты что это, с открытыми глазами за рулем спишь? — вздрогнув, услышал он рядом с собой насмешливый голос. — Я уже хотела дернуть тебя за твой роскошный чуб.

Женщина, ради которой он притормозил на развилке, оказывается, уже и ногу поставила на подножку самосвала. Свою дочку в оранжевом платьице она держала на одной полусогнутой руке, а в другой руке поднесла прямо к лицу Михаила трехлитровую бутыль, оплетенную белой лозой.

— Можешь спрятать ее в сумке, — сурово сказал Михаил. Он оглянулся на кузов. — У меня этого добра…

Она охотно согласилась.

— Это я уже успела заметить. Я сразу увидела, что ты кому-то сувениры из погребов нашего колхоза везешь. У нас за такими сувенирами, не успеет сусло отбродить, не только на самосвалах, но и на «Волгах» в очередь стоят. Правда, Настя? — спросила она у своей рыжеволосой дочки.

Михаил, которому с первой же минуты успела надоесть сорочья трескотня этой словоохотливой женщины, хотел уже выжать газ, чтобы заставить ее спрыгнуть с подножки самосвала, но при слове «Настя» нога его невольно отдернулась от педали. Совсем крохотная девочка, прижавшись головкой к груди матери, усиленно терла кулачками глаза, всхлипывая. Мать погладила ее рыжую головку.

— Ничего, доченька, вот приедем в Усть-Донецк, закапают тебе от этой проклятой амброзии глаза, и они перестанут чесаться. Закапают, доченька, и они сразу же перестанут.

Михаил прервал ее:

— Тебе пора самой перестать языком чесать. Если хочешь ехать, то садись.

— Вот видишь, Настя, мы так с тобой и думали, что не сможет дядя с таким чубом нам отказать, — тут же влезая в кабину самосвала и устраиваясь на сиденье с дочкой, сказала она.

— Но только до Усть-Донецка, — предупредил Михаил. — Мне пассажиров по адресам некогда развозить.

— А нам больше и не нужно. От перекрестка мы своими ножками дойдем. Правда, Настя? — спросила она у дочки. И опять как что-то укололо Михаила.

Слева и справа от дороги сплошными, уже желтеющими стенами потянулись дубовые лесополосы. Девочка вскоре приуснула на груди у матери. Забыл и Михаил, что едет в самосвале не один. Лента воспоминаний опять стала разматываться перед ним.

— Так и будем молчком? — спросил его вкрадчивый голос.

Михаил недружелюбно покосился на пассажирку. Головка девочки тесно прильнула к ее груди.

— Так и будем.

— И на том спасибо.

После этого за всю дорогу она уже ни разу не потревожила его, и вскоре ему опять стало казаться, что едет он по степи в своем самосвале совсем один. Пока ее рука не дотронулась до его плеча.

— Вот и доехали.

Красная стрелка, нарисованная на железном щите между двух столбов, указывала от дороги направо: Усть-Донецк.

Открывая дверцу кабины, она уже хотела было спрыгнуть с подножки со спящей дочкой на руках, но Михаил придержал ее.

— Пусть еще немного поспит. Я вас до больницы довезу.