Тучи идут на ветер

Вернулся на Сал в свою хату гусар-наездник. Казалось, еще выше стал ростом — будто аршин проглотил, до того прям и строен. Жгучие усы, малиновая грудь и сапоги с лаковыми голенищами с ума сводили хуторян. Лицом ясен, но в карих глазах его близкие стали вскоре замечать вроде бы туманец, потом начали прорываться слова, сказанные невпопад.

Рожала тетка каждый год. Помирали дети, как бурьян по осени. Из восемнадцати душ задержалась одна из старших да трое последышей — два парня и дочка, ушлая, бедовая девка Анюта…

Гришка Беркут издали угадал беленую стенку мазанки. Может, и проскочил бы, но доглядел тесовый дом с крылечком — сельскую школу напротив, через улочку, теткиного подворья. Дернул ездового за рубаху — тот плюхнулся на сиденье.

— Дер-ржи-и!

Спрыгнул Гришка прямо наземь, не касаясь каблуком ажурной подножки.

— Тетка Палата! Не угадаешь? Да Гришка я, Беркута Дениски старшой…

Тетка привстала с ободранной завалинки, недоверчиво ощупывала светлыми, на диво молодыми глазами племянника. Ссохшаяся, сутулая, с вылинявшей косичкой на впалом затылке. У Гришки сердце упало — так состарилась она за последний десяток лет.

— Господи-суси, и взаправду Гришка… По рябой морде угадала. А в кого же ты, грец, пуляешь из своей трещотки? Либо в красных?

— Тетка Палата… У Думенки я!

— А как же ты очутился тут? — удивилась она. — Зараз кадеты со школьного двора выкатили… В сады кинулись. Тоже на тачанке и верхи. Как не натолкнулся?

Гришке стукнуло в голову, что его заставило остановить тачанку. Подсмыкивая широченные шаровары, выпалил:

— Тетка Палата, бежи за сады! Там я такого кадета срезал… Офицер! На нем рубаха-а… Жуть! Из царского сукна. Жаль было рубаху. Стебанул по ногам… Тут прямо у ровчака лежит, вытянулся…

— Господь с тобой… — перекрестилась тетка, опускаясь на завалинку. — Забожалось тебе, окаянному…

Осмелел Гришка, подступил ближе.

— Небось Василь уже парубкует… Невестку в хату брать. А рубаха-а… К венцу бы надеть… Генерал, ей-бо, генерал.

Из чулана вынырнула Анютка. Тощая, худая, одни мослы. Лицом в мать — белявая, голубоглазая. В колючих косичках — цветастые тряпочки, на острых мальчишеских плечах чудом держится выношенная, латаная-перелатаная кофтенка.

— А где он лежит?

— Тю, дура набитая, — замахнулась на дочку мать.

Анютка, смешливо поблескивая глазами из-под локтя, спросила уже о другом:

— Братка Гришка, а на Думенку можно взглянуть, хоть одним глазком, а?

— У, бесстыжая… Сопли еще под носом… Ступай в хату.

Неловко топчась в пылюке, Гришка не чаял, как ему вскочить в тачанку.

— А гусар как тут?

— Негожий дядька, чисто негожий. — Тетка Палата сокрушенно покачала головой. — Навроде дите малое… Тут само стрельба из-за Салу… оконцы подушками за-туляем, а он ходит по двору, в полу пули собирает. Кричу ему: в хату, убьют… А он отмахнется… «Кого? Старого гусара? Да я царице семнадцать коней выездил!» Грех, ей-богу. Молодые гибнут. А его господь не прибирает…

Гришка наспех раскланявшись, влетел в тачанку и был таков. Нахлестывая под пузо пристяжную, а другой рукой подталкивая в спину возницу, он рыкал на всю улицу:

— Ррре-жь, Панька, ррре-ежь!..

Птицей перелетели гать, отгородившую балку от Сала. Распугав в плесе зеленых лягушек, околесили церковь и вырвались на выгон. Одним духом подскочили к ерику, пробив колесами в густом чернобыле колею, выставились у самого въезда на греблю — закупорили, будто квачом бутылку.

Подоспели ко времени: из-за крайних садов вывалилась казачья конница. Гришка, блаженно жмурясь, нежно распрямлял клешнятыми пальцами полотняную пулеметную ленту…

2

Вечером из Барабанщикова Борис забежал на тачанке в Ремонтную. Обговорив с Шевкоплясом и начальником штаба связи и уточнив время встречи на станции Куберле, он тотчас засобирался в Гашун — наперерез выступившему в рейд полку. От адъютанта командующего, худощавого, остроносого парня в очках, узнал, что Ворошилов изъявил желание дождаться конца Мартыновской операции. Проводит утром поезд с особым уполномоченным Сталиным в Царицын и сам двинется вслед за пехотными частями на автомобиле.

— Я охотно бы с вашим полком, в седле… — высказал свое пожелание адъютант.

Борис с явным недоверием оглядывал его белую длиннопалую кисть руки, прикрывавшую коленную чашечку.

— Дальняя ездка, тряская…

Только Федор Крутей услыхал в голосе казачинца усмешку. Зная норов его, поспешил отвлечь:

— Да, товарищ Думенко, опять поступили жалобы от ильинских крестьян. Конники твои обчистили амбар… Вывезли овес.

— Кто? Маслак?

Шевкопляс, обдувая рыжие усы, косился на очкастого парня, выговаривал:

— Такое, Думенко, уже не реквизицией, а грабежом пахнет. Гляди, на этот раз приказом не отделаешься… Революционную власть чернишь. Комиссию назначу.

— Сам разберусь, — нахмурился досадливо Борис, чуя в угрозе потаенную фальшь: говорит он больше для адъютанта, нежели для него. Ведь знает же сам, без «грабежа» кони ног переставлять не будут. А тут — в рейд, по вражьим тылам. Удастся ли спешиться где-нибудь в балке?