Так Макею уходить не хотелось. Досадить чем-то паршивцу надобно; топчась, заговорил нарочито спокойно:
— Нам-то горевать не из чего… Советы — где? Да казаки рази допустють их до Дону? Не-е… Не бывать такому. Вона силища какая под Новым Черкасом… Ого! Спробуй сунься.
— Это верно, батя… Прицел дальний у казаков. Все дивизии свои с фронта загодя доставили обратно. Мужики еще головы клали на Пинах да в Закавказье, а их уже сымали с позиций да отправляли в Россию…
Суть не слишком понятна Макею, но голос у сына вроде без зла, сдержан. Охолонул старый, решил выведать его планы:
— Сам-то ты как думаешь пребывать?
Борис чистосердечно признался:
— Не знаю, батя. За букарь браться — отвык. Погляжу там… Может, по своей части, конной… Наездником на какой-нибудь конный завод.
— Что верно, то верно, отвык ты от земельки. А в наездники ежели… Это опять к панам на поклон, — поплям-кал губами, высказал издавна вызревшее — Скажу тебе по совести, как батька… Не загружай голову легкими хлебами, нема их на свете, легких… Все дается горбом. Прибивайся до меня, как Ларион. Хозяином станешь. Не забывай года мои. А кому оно останется? Будем вместе, одним хозяйством. Землицы гулевой у казаков много. Бери — не хочу. Боле сотни десятин подымем на ту весну, ей-богу. Не отбрасуй и ветряк. Золотое до-нушко.
Борис собрал бритвенное имущество, закутал в тряпицу. Кусая губы, дослушал отца, не перебивал. Кликнул дочку; повесил ей на плечо рушник, легонько подтолкнул: ступай, мол. Облачаясь в гимнастерку, ответил неопределенно:
— Чего, батя, загадывать на весну. Не знаем мы, какая она выпадет еще, весна та…
Со скрипом откинулись хворостяные воротца. По утоптанному мерзлому насту, возле окон, гулко скребли подошвы, слышался смех.
— Дружки до тебе… Не стану мешать.
Макей, обернувшись у двери, пригласил:
— Вы уж тута не засижуйтесь долго. Всем семейством к обеду до нас. Ариша с мужиком обещали прибыть. Да и Акулина Савельевна возрадуется. Ты, сынок, ее чти… Не знает она, прибегла б уж.
— Будем. Поклон ей перекажи.
Захлопнулась за отцом дверь — в хату постучались. Ввалился рыжеусый, красномордый детина в новехоньком дубленом полушубке и высокой овчинной папахе. Подталкивая его сзади, лезли в шинелях, солдатских бобриковых шапках с темневшим следом от царской кокарды. Плечи у всех без погон; поверх шинелей нет и поясов — по-домашпему.
Рыжеусый, скаля щербатый рот, стаскивал пуховые перчатки, рассовывал их по карманам — освобождал руки. По черной скважине во рту Борис угадал его. Восстановил в памяти последнюю перед службой кулачку возле церковной ограды, на плацу. Не только ему тогда досталось от Филата: налетел на атаманский кулак-свинчатку и верный дружок. С той поры Володька Мансур и остался без верхних резцов.
— Борька, чертушка! Дай-кась дотронуться, не верю очам своим…
Эх, не на базу! Можно бы испробовать силушку. Поднакопилась за столько лет!
Из рук в руки переходил Борис. Все — старая гвардия, закаленная чуть ли не с пеленок в кулачных боях с казарвой. Среди своих — двое незнакомых. Один назвался Сидоряком, светлоглазый унтер, пехота; другой — Красносельский, большелобый, скуластый человек со впалыми щеками и цепким, как репьях, взглядом. По сохранившимся петлицам Борис узнал в нем своего — артиллериста. Пожимая костистую ладонь, спросил:
— Полка какого?
— Павлоградского.
— Нет. Не полчане.
Не ожидая приглашения хозяев, Володька Мансур сбросил пахучий полушубок, из карманов защитных штанов вынул две бутылки куренки, поставил на стол. Потирая руки, кивал Махоре:
— Поздравляем, молодица, с возвращением благоверного. Долго ждала, терпеливо…
Воровато скользнул глазами по ее животу, закашлялся притворно в кулак.
Не укрылся от Махоры его взгляд; разгадала по нем истинный смысл внезапного удушья. Заливаясь краской, пояснила, оправдываясь:
— Недолго ждали… Летось, по теплому, на побывку приходил.
Крючка в стене оказалось мало. Навалили шинелей и шапок на топчан.
— В горенку, в горенку ступайте, — звала хозяйка, перенимая мужнин взгляд.
Гости рассаживались у оконцев на лавке, иные мостились на скрыне. Кое-кто еще оказался догадливым: в шеренгу к Володькиным пристроилось с полдюжины бутылок, заткнутых тряпочными и бумажными затычками.
Махора металась из комнатки в чулан, гремела у плитки крышками, собрала все чайные чашки, стаканы, какие были в хате. Более десятка их, поди, гостей. Своего солдатского духа со вчерашнего вечера битком, а теперь и вовсе не продохнешь.
Видя, что мать упарилась, Муська слезла с вороха шинелей на топчане, предложила свои услуги:
— Что тебе помогать, маманька?
— Касатка моя… Протирай вилки. Во, во, хорошенько. Нарезала сала, луку; из погребки достала полуведерную макитру соленой капусты, огурцов; расчалила низку сухих скорченных карасей (ловил во время побывки сам, на Маныче). Расставляя на столе в горенке, просила прощения:
— Не прогневайтесть, ради Христа. Гости вы ранние… Борщом бы вам угодить, не поспели.
— Спасибо на том, — за всех благодарил Володька Мансур.
Приткнулась Муська головой к животу матери; глядя на нее снизу, спросила: