Тучи идут на ветер

С той поры надоедал Андрюшке Шманову, своему начальнику: отпускай, мол. Отнекивался тот, а вчера сам вызвал:

— Настырный ты, черт, — сдерживая ухмылку, укорял он. — Поезжай.

— А он?

Иван, опускаясь на стул, указал большим пальцем назад, за стенку — имел в виду Минина.

— Дал добро. Но ты не сияй. Не насовсем. В Великокняжеской готовится окружной съезд. Ты предстанешь там от Царицынской парторганизации. Вот бумажка. Добирайся на чем сможешь, хоть пешком.

После завтрака, простившись с родичами, Иван едва не бегом заспешил к вокзалу.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Морозным вечером переступил порог своей хаты вахмистр Борис Думенко. Вошел без стука. В печке жарко горели кизяки. Зево заслонкой не прикрыто — бился на беленой стенке отблеск огня. Проход в горенку, между печкой и шкафом, темнел тревожно, подкрашенный горячим светом.

Глядя в него, служивый спросил хриплым, перехваченным от волнения голосом:

— В хате… есть кто?

В горенке, слышно, кто-то сполз с лежанки.

Винтовку отставил в угол, шашку и вещмешок сложил на стол. Нетерпеливо рвал крючки на шинели.

Из-за печки высунулась беловолосая голова. Красные блики мерцали в распахнутых глазах.

Борис, расставив руки, вышел на свет, нарочно показывая себя.

— Не угадуешь? Батянька твой…

Девочка выставила из-за укрытия худенькое плечико в голубой бумазейной кофточке, развязала туго стянутый узелок рта:

— Борис — батянька мой…

— Я-то кто?

— А почем я знаю?

Он смущенно мял залубеневший с мороза, золотистосерый от щетины подбородок; недели две телепался в теплушках, на крышах, сутками вылеживал по вокзалам. Мудрено узнать. Почти не довелось за все годы видеть дочку: после действительной была мала. Правда, являлся на побывку этим летом, в августе, но она лежала в горячке — не до батяньки.

— Лампу бы хоть засветила… Где она у вас?

Лампа на прежнем месте, на оконце. Зажег от трофейной зажигалки. Высветляя пузырь, спросил:

— Мамка куда же подевалась?

— До Деда Макея побегла. И тетя Пелагея тамочки… У их седня веселье: дядька Ларион со службы утик.

Присел Борис к столу, на бывшее отцовское место. Не напрашивался в батьки — девка больно остра на язык. Мало чего еще вчешет. Хмурясь, приглашал:

— Выходи на огонек… Познакомимся.

Девочка оторвалась от печки. Шагнула несмело, боком. Бледную, худенькую — одни мосольчики — руку, ладошкой вверх, вложила в загрубелую лапищу. Глядела не мигаючи, не по-детски. Вылитая Махора! И лицо, и походка, и норов… Недоверчива, ходит боком.

— Борис Макеевич Думенко, — назвался он. — А тебя кличут как?

— Муськой.

— Мареей, значит?

Она пожала плечами: не знаю, может, и Мареей.

Смеялся силком, нервно — задет где-то в своем потаенном, отцовском. А кого виноватить? Взял на колени мешок, зубами раздергивал затянутые лямки — пальцы плохо слушались; выговаривал дочери, будто обиду:

— Что ж, матерю подождем… Она-то должна бы вроде признать. Али тоже?..

Вытряс солдатские пожитки на стол: тряпки, узелки, патроны вроссыпь, пачки с махоркой. Ворошил, а найти не мог, что искал. Вспомнил: в Тихорецкой, на вокзале, переложил в карман подарок для дочери; поближе, скорее бы вручить, не копаться в мешке. А встреча, вот она… Покосился на шинель, висевшую у порога на крючке, но вставать не хотелось — выходит, подкупает подачками. Исподволь разглядывал дочь, не знал, о чем и разговор вести. Глупо и обижаться.

— Ты чего ж на веселье к деду Макею не пошла, а? Может, вместе?

— А огонь кто караулить станет?

Вытягивась на цыпочках, она шуровала в печке. Кизяки уже перегорели, рассыпались огненными кусками. Поставила кочергу на место; утирая ладонями покрасневшее лицо, привела довод убедительнее:

— Пожару наделаем — беды не оберешься.

Полынным веником сгребла в закуток кизячные крошки, солому; не подымая головы, как старушка, попросила извинения:

— Ты уж, служивый, не обессудь, ради Христа… Маманьку подождем туточки.

Ком подкатил к горлу Бориса. Загасил о ножку стола окурок, бросил его в печку. Схватил дочку на руки, прижался обросшим лицом к теплому, пахнущему печеным хлебом, молоком и дымом тельцу.

— Маманька, маманька… — испуганно вертела она головой, силясь вырваться.

Выпустил ее, поправляя под ремнем гимнастерку, повернулся на скрип двери.

Переступила Махора порог. Оторопело дергала не тот конец дымчатого пухового платка.

— Дочка не угадала… А ты?

Со стоном, с дурными глазами обхватила мужа в поясе; подломились колени, сползла к сапогам. Поднял ее Борис под мышки, деловито поцеловал в соленый от слез рот. Помог развязать на шее платок, повесил его на крюк поверх своей шинели. Кофту праздничную, суконную, с меховым воротом, на сатиновой яркой подкладке приняла у нее из рук дочка и унесла в горенку.

Махора осталась посреди комнатки, неловко сжимаясь под строгим мужниным взглядом; разглаживала мятые воланы на пестрой ситцевой блузке, моргала мокрыми ресницами.

Перемену в ней Борис увидал сразу. Подступила к горлу горькая от табака слюна. Отведя взгляд от ее раздобревшего тела, спросил что первое попалось на язык:

— Наши как там? Слыхал, Ларион вернулся?

— От их же я…