Тучи идут на ветер

Зашевелились, недобро загудели.

— К стенке! — выпалил ломкий юношеский басок.

По голосу — белобрысый-, с рассеченной губой, Мишка.

От служивых высказался Сидоряк:

— Зайти по хатам и разузнать… А там уж и решать по каждому врозь.

Возгласы и поднятые винтовки были одобрением.

2

Калитка Поповых заперта на засов. На стук открыл сам хозяин, Никодим. Вцепился черной клешнятой пятерней в бурую бороденку, выкатил побелевшие глаза.

— Ефрема нам, — пояснил Борис как можно добродушнее свое появление. Нарочно обегал глазами просторный заснеженный двор, лишь бы не видеть лица соседа.

— Вона!

Белобрысый, Мишка, выступая из-за спины, указывал в сторону конюшни, другой рукой стаскивал с плеча винтовку. Борис осадил его взглядом: не при поперед батька.

Ефрем чистил коня. Повернулся на стук калитки, так и застыл со щеткой и жгутом соломы. На нем темно-синие офицерские галифе и хромовые сапоги. Поверх защитной гимнастерки — плохонькая душегрейка, домашняя, рваная. Красовалась голубоверхая папаха серого с красниной курпея. Кокарда не сорвана.

— Бог в помощь, сосед…

Борис похлопывал плетью по голенищу, кривил губы. Наблюдал, как отливала кровь от бровастого, с тяжелым вислым носом лица хорунжего.

— Сами вот… коль ты не соизволил.

— Будя с меня, наверно… — Ефрем отбросил соломенный жгут. — Нагляделся на кровя по самые некуда. Три пулевые ранения… Детишков понянчить хочу. По землице наскучал…

Позади хмыкнул Мишка. Борис опустил глаза. Разбирая кожаный махор на плети, говорил сквозь зубы:

— У нас тоже детишки — не щенята. Ради их и беремся, значит, за винтовку.

Ефрем поддел голым локтем вислую посиневшую луковицу носа. Откатывая рукав, сказал с укором:

— Тебе-то, Борис, я сроду зла не причинял пацаном. А что другие казачата… Так не ответчик я за них.

Разошлась на переносице у Бориса глубокая складочка, смягчился взгляд.

— То дело давнее, ребячье. А коли хочешь знать, видал я… ты и душой тянулся до нас. Но теперь-то? Не-ет, Ефремка, игрища окончились — кровью пахнет. Расстреляют тебя свои же… за дезертирство. А нам пользу можешь принести.

Затосковавшими глазами окидывал хорунжий подворье. Вздохнул тяжело, попросил:

— Не неволь, Борис.

— Отряд наш добровольный, силком никого не тянем. По старой памяти советую: прибивайся к какому-то берегу. Время горячее — на сеновале не отлежишься. Скажу и другое… Именем Советской власти мы реквизируем у тебя, как царского офицера, строевого коня со снаряжением и все оружие, какое имеется в наличности.

Мишка принял за приказ. В одно время с ним взялся за недоуздок и Ефрем. Темно-гнедой дончак повернул голову с вызвездиной на лбу. Глядя на хозяина карим блестящим глазом, тихо заржал. Успокаивая, Ефрем положил руку ему на шею, а у самого по впалым щекам текли слезы.

— Знаешь ить, из рожка… как дите малое, вынянчил. Да он, кроме хозяина, в седло никого не впустит.

Зарумянели у Бориса скулы.

— Будь по-твоему. Не удержусь — оставим коня. Мишка, тащи вон седло.

Не выдержал бывалый казак усмешки — с парубков еще запомнился он по хуторским скачкам. Усталым движением снял папаху, вытерся.

— Расстреливай али записывай… Без коня жизни мне нету.

— Дуром зачем же расстреливать? Поставим крестик…

Борис, довольный, размочил языком огрызок чернильного карандаша и, найдя нужную фамилию, жирно отметил.

Над хутором низко по-над крышами пополз колокольный звон.

— Набат чудной… с веселинкой.

— Яшка Красносельский вызванивает, — определил Мишка, задирая капелюху.

Прислушиваясь к звону, Борис наказывал:

— Управляй тут своего Орлика, да не задержуй… При всем вооружении на плац, к правлению.

— Верхи? — уточнил Ефрем.

— Пока пеши.

Никодим так и топтался возле калитки. Проходя, Мишка предупредил его:

— Слышь, старый, набат? Топай Советскую власть выбирать. А атамана — взашей…

В проулке, подбирая ногу к шагу вахмистра, высказал опасение:

— Не явится в правление… Ефремка. Сбежит, гадюка.

Покосился Борис, но слов не выронил.

Неотмеченный оставался в списке Котька-пастушок, теперешний Костей Пожаров, солдат-батареец, служивший на действительной в одном полку с Борисом.

По пути на плац, дав крюк за поповскую леваду, они вышли к балке. Котькина хата, на одно оконце, доступная всем ветрам, стояла на отшибе. Полезли в низенькую дверь. У порога распялась жена батарейца, вострая на язык баба.

— Хворает Костей… Знахарку Домну покликала.

Борис, отстранив ее, прошел за печку. Давая время глазам обвыкнуть в темном, вглядывался. Не помнит, чтобы был когда-нибудь Костей в кровати, укрытый кожухом по обросший кадык.

— Хвораешь, значит…

Хворь, конечно, на виду: на голове больного — шапка. Из-под полы торчат мокрые подошвы ботинок, даже снег еще не стаял возле стоптанных каблуков. Толкался на базу, видать, а заметив их, вскочил в хату и влез под кожух. Не успел сбросить шапку да ботинки. А может, он и в ватнике? Шинель-то висит на гвозде…

— Скрутило однорядь… — жаловался Костей, шибко бегая глазами. — С вечера почуял… А ближе к свету взяло под ребра, помирай, и квит. До нужды выбраться нема силов…