Тучи идут на ветер

— Ас учебой? — спросил Блинков.

Под пристальным взглядом драгун вскочил на ноги.

— Выводить взвода на рубку, как обычно? Другие на то будут указания?

— Митинговать посля побудки! — крикнул Маслак, отслоняясь от дверного косяка. — Ты, Думенко, все гнешь свою линию! Думки твои — за Манычем! Великокняжеский отряд, потом Платовский, а там орловцы, мартыны… На беса они нам дались. Нехай они сами по себе, а мы сами… Или у нас хуже хутора по Приманычу, не такие семьи, как у них? Тоже треба оборонять. Своя рубашка ближе д^п тела. А то попала тебе вожжа под хвост и щеко-че… Объединиться! Сколотить силищу! По моему разумению, нужно дотянуть свой отряд до тыщи сабель. И через глаза. Поставим казарву на колени во всей округе! Ей-бо… охолонь трошки. Не паняй в ту Княжескую. Они вон тоже не дюже пекутся об нас… Обложились пикетами, сидят у своих хат, за бабьи курдюки дер-жутся.

— Как и мы… — усмехнулся Борис.

Партизаны обрадованно завозились. Надвигавшаяся гроза обошла стороной. Борис, прислушиваясь к шуму подходившего со степи поезда, заключил скоротечное совещание:

— Митинговать не советую. Прошло то время… Зараз дисциплина нужна, военная дисциплина. Порядок дня, режим не ломать… Рубать лозу по балкам до седьмого поту.

Направился к порогу.

3

Не сразу двинулись в Великокняжескую. Затемно успели околесить балками казачьи станицы, Егорлыкскую и Мечетинскую. Хотелось воочию убедиться в словах урядника. Оттуда шпарили напрямки по шляху, сбавляя на станичных улицах конскую рысь.

Рассвет набугре пробивался мучительно, силком. Ме-четку пересекли — развиднялось. Сверху, с седла, замечали: редко какой двор без постояльцев. Беглый разговор с дозорными на околице подкрепил догадки. Совсем завидно пробежали Егорлык. Церковная площадь забита лошадьми и повозками. Покружив по тесным проулкам, как вроде в поисках штаба, выбрались за сады. Боясь вызвать подозрения у заставы, взяли направление к Дону, на станицу Багаевскую.

Часу в одиннадцатом, голодные, усталые, на запаренных лошадях, ввалились в имение конезаводчика Пишва-нова, прилепившееся к топкому берегу речки Юлы — притоку Маныча.

Панорама оторвала голову от ведра, глухо заржала. Косилась карим глазом на ворота, шевелила маленькими ушами. Роняла с губ капли колодезной воды. За ней бросил пить и Огонек. Тянулся поверх ее шеи — тоже хотелось глянуть.

— Пейте, дурни, — укорял их Мишка.

Любопытство осилило и его. Встал на опрокинутое долбленое корыто. В ворота въезжали верховые. Не казаки. В шинелях, поддевках; при винтовках и шашках. Подумал, свои, из Целины. Нет, чужаки.

К колодцу подскочил на гнедом коне черноусый, скуластый, строго спросил:

— Откудова такие?

Сверлящий блеск калмыцких глаз усача настораживал. «Эка воззрился на кобылицу…» Руку на всякий случай упер в бок, ближе к кобуре. Откашлявшись, ответил независимо:

— Из Казачинского отряда… Сопровождаем своего командира в окружную станицу.

— Сам он где, командир? В доме?

— А где ж ему быть?

Чужак, повернувшись в седле, взмахом плети велел своим спешиться. Путаясь в длиннополой драгунской шинели, придерживая шашку, пошел к крыльцу.

Кивая ему вслед, Мишка спросил паренька, подошедшего к колодцу с лошадьми:

— С краев будете каких, а?

Недобро покосился тот, но ответил с охотой:

— 3-за Манычу. Платовская станица такая есть. Слыхал?

Сплюнул Мишка сквозь зубы: не за морями, мол, Платовская, всего через речку. А слова выдали — обрадовался:

— Платовцы?! Как же, как же, в соседях… Я с Хомут — ца. А в Платовской сестра моя старшая на выданье. Мужик ее — Филипп Копылов. Должно, знаешь? Задурас-тый человечина, гармонист, песельник…

— Копылов? Не-е, таких у нас и в станице нету вовсе. Паренек, хмурясь, озадаченно мотал головой.

— Как нема? — опешил Мишка. — По осени нонешней сам я гостевал у сестры. Хата их на отшибе, поблизу хуруля[3].

— Да хат там до дьявола, возле хуруля. Приметы еще какие есть?

— Приметы? А вот рази… оторванный краек уха? Калмык в драке откусил ему. В парубках еще.

— Филька? Корноухий?! Так бы и говорил доразу… Вон, черт, зубоскал. Корноухий, гайда до колодезя!

От спешенных всадников подходил человек в лисьем треухе и черных катанках. Издали щеки раздвинула ему кипенная улыбка; ядреные белые зубы, как зерна фасоли, пылко выделялись на лице, заросшем густой цыганской щетиной. За ним в поводу тащился пегий меринок, криво переступая захлюстанными лохматыми ногами.

— Сродственничек, никак… Здорово, шуряк!

Заскорузлые руки платовца обхватили парня.

— Ветром каким вас занесло в наши края? — спросил Мишка, освобождаясь от объятий.

— Гляжу, и у вас маета одна… На раздобытки вылезли по экономиям — конишек… Думка, и Пишвана, помещика, потрясти, может, косяком дикарей разживемся. Пока еще беляки спохватятся. Чего зенки щулишь?

— Без вас трясли…

Отдалились родичи к коновязи. Мишка протирал жгутом соломы обсохших лошадей, зять поведал о житье-бытье, вздохнув, посетовал, на воле весна, мол, пора бы подумать и о наделе земли, обещанной Советами. Озираясь на станичников, столпившихся возле колодца, свел голос до шепота:

— Слыхал, по хуторам молва?