Тургенев

Ведь он сам видел мачты кораблей, медленно погружавшихся в воду в зареве пожара, видел линию севастопольских бастионов, внезапно опустевших после стольких месяцев грозной борьбы.

«По изрытой свежими взрывами обсыпавшейся земле везде валялись исковерканные лафеты, придавившие человеческие русские и вражеские трупы, тяжелые, замолкнувшие навсегда чугунные пушки, страшной силой сброшенные в ямы и до половины засыпанные землей, бомбы, ядра, опять трупы, ямы, осколки бревен, блиндажей, и опять молчаливые трупы в серых и синих шинелях… Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, всего облитого его кровью, — от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага».

Потом Лев Толстой читал им первые главы своей «Юности» и начало «Казаков», в которых Тургенев и Некрасов отметили много превосходных страниц.

Молодой офицер чувствовал себя свободно и просто в этой совершенно новой для него обстановке. Лучшие русские писатели приняли его как равного в свою среду, приветствуя силу и самобытность его дарования.

Литературная репутация Толстого успела прочно установиться еще до его приезда в Петербург, сразу же после появления его первых автобиографических повестей и военных рассказов.

Некрасов не скрывал от молодого автора, что смотрит на него как на великую надежду русской литературы. «Не хочу говорить, как высоко я ставлю… направление Вашего таланта и то, чем он вообще силен и нов. Это именно то, что нужно теперь русскому обществу: правда, правда, которой со смертью Гоголя так мало осталось в русской литературе… Эта правда в том виде, в каком вносите Вы ее в нашу литературу, есть нечто у нас совершенно новое. Я не знаю писателя теперь, который бы так заставлял любить себя и так горячо себе сочувствовать… и боюсь одного, чтобы время и гадость действительности, глухота и немота окружающего не сделали с Вами того, что с большей частью из нас: не убили в Вас энергии, без которой нет писателя, по крайней мере такого, какие теперь нужны России».

Тургенев также считал, что в самом близком будущем Лев Толстой займет первое место в русской литературе, что оно «принадлежит ему по праву и ждет его».

Через несколько дней после приезда Толстого в Петербург зашел к Тургеневу прибывший из-под Дерпта Фет. Вспоминая впоследствии об этом дне, Фет писал: «Когда Захар отворил мне переднюю, я в углу заметил полусаблю с анненской лентой.

— Что это за полусабля? — спросил я, направляясь в дверь гостиной.

— Сюда пожалуйте, — вполголоса сказал Захар, указывая налево в коридор. — Это полусабля графа Толстого, и они у нас в гостиной ночуют. А Иван Сергеевич в кабинете чай кушают.

В продолжение часа, проведенного мною у Тургенева, мы говорили вполголоса из боязни разбудить спящего за дверью графа.

— Вот все время так, — рассказывал с усмешкой Тургенев, — вернулся из Севастополя с батареи, остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукою…»

Тургенев почти с отеческой нежностью полюбил Толстого с первых дней знакомства. Он горячо расхваливал его друзьям, называл Льва Николаевича милым, замечательным человеком.

В это время Тургенев вместе с Толстым появляется то на литературном вечере, то на обеде в Шахматном клубе, то в опере, то на любительском концерте.

Тургенев вводит Толстого в круг петербургских литераторов и журналистов, знакомит с Гончаровым, Писемским, Майковым, Полонским, Боткиным, Дружининым, Анненковым.

В конце года они особенно часто встречались с поэтом Огаревым, приехавшим в Петербург хлопотать о заграничном паспорте для себя и для своей второй жены, урожденной Тучковой, с которой Тургенев подружился еще в Париже в 1848 году.

Ходатайствуя о заграничном паспорте, Огарев указывал, что ему необходимо ехать на воды для лечения. Как друг Герцена, Тургенев, может быть, знал или догадывался об истинной причине предстоящего отъезда Огарева, который стремился соединиться с Герценом, звавшим его в Лондон для общей революционной работы по созданию вольной русской прессы за границей[34].

На литературном вечере у Тургенева, устроенном им у себя 14 декабря, в день, когда исполнилось тридцать лет со времени восстания декабристов, Огарев читал свою поэму «Зимний путь».

Тургенев и Толстой и прежде слышали, как Огарев читал эту поэму — она каждый раз производила на них сильное впечатление. Иван Сергеевич назвал «Зимний путь» истинным шедевром, в котором автор «совместил всю свою поэзию, всего себя со всей своей задумчивой прелестью.

Мы с Толстым уже три раза упивались этим нектаром».