Твоя воля, Господи

А только сразу тот красивый парубок как-то изменился, задергалось, исказилось его лицо и сразу стало страшным, глаза под лоб закатились, он так мелко задрожал и оседает, оседает, ноги как ватные подгибаются. Кликнула, выскочила с хаты женщина, что тоже пришла ночевать. Еле втащили его, положили на топчан. Такой страшный припадок был, Господи. Все перепугались, думали кончится. Только один безногий успокоил: «Не бойся, мамаша, с Николаем (так звали того горемыку) и не такое бывало, выживет. Контузия это тяжелая». Так и ездил сердешный два года. Из Поти хурму возил, из Ейска рыбу. Добрый такой, всегда угостит. Если у меня совсем нету места, у Дуси — невестки переночует. Очень его Белочка любила. Без отца росло дитя, а отцовская ласка и девочке тоже нужна. Потом передал как-то такой же инвалид, что умер Николай от припадка прямо в дороге. Там же, на какой-то маленькой станции, и закопали его. «По закону военного времени», как сказал тот же инвалид. А у него, говорил, где-то мать есть. Вот и ждет сына после войны…

Господи, и Германскую, и гражданскую пережили, а когда немец по тебе прошелся — нет ничего страшнее. Одних

бомб в наших с Игнатом подворьях шесть штук упало. Одна большая у Игнатовых ворот, глубокая яма в рост человека осталась. Спасибо вокруг той ямы две громадные белые акации росли. Их с корнями вывернуло, так и оставило. Они-то, видать, и сдержали силу этого сатанинского взрыва. А маленькая бомба порося, как игрушку, разорвала в куски и кишки на дереве. Еще бы 4–5 метров и в убежище угодило, где все мы попрятались. Да видать не судьба.

А что там в Крыму проклятый германец натворил! Не так давно приезжала Женя, вдова старшего Ефима, что умер перед

войной. Сын его, Виктор, оставленный был перед приходом немца. Женю, свою мать, жену Настеньку и дочку Ларочку велели ему спрятать в дальней деревне. В Симферополе им оставаться было опасно. Партизанить они собирались под немцем. Да они уже и начали было, когда немец пришел. Да только татары местные немецких карателей тайными тропами к ним привели и всех их ночью взяли. Кого побили, кого живьем. А Вите, старшенькому внучику, самая страшная смерть досталась. На площади в деревеньке той, где мать с женой хоронились, сварили сердешного заживо в бочке бензиновой. И Женя, и Настенька все это видели, потому как согнали немцы всех на площадь. Женя умом тронулась да потом через год отошла.

А мне так кажется, что отошла, да не совсем. Нет — нет и замолчит, и задумается, будто нет никого перед ней. Может ей что видится в этот час?

Господи, воля Твоя. Они б и Игната повесили, не умри он в ту ночь. Я ж Мыхайле кажу — бэры доски с забора и робы. А он не хочет. И то подумать — делать гроб еще живому человеку. А не послушай он меня, не схорони мы Игната рано утром, они и мертвого бы повесили. Разве у тех нелюдей законы человеческие есть? Они ж считали, что и в смерти мы им неровня. «Брэшуть. Воны таки ж як и мы. Люды казалы, колы моста пидирвалы партызаны — богато побыло их солдатив… Бачив це Игнат, чи ни?..»

Солнце уже давно зашло и южная черная ночь быстро обступала ее со всех сторон. Она не помнила, как оказалась в самом конце огорода, за зарослями вишняка, где ей никто не мешал вспоминать и думать. Она будто подводила итог своей многотрудной жизни, как — будто чувствовала, что до следующего Спаса ей не дожить.

Пелагея Егоровна Калинцева

Как-то обмолвилась дочерям: красивая мол была в молодости. Старшие, Нюня и Дуня, прыснули, младшенькая Манечка промолчала, но не потому, что поверила, а просто не посмела. Подросточек еще, а не верит… Боже мой, Боже мой, куда все ушло, куда подевалось? Самые синие в Шости глаза, самые толстые русые косы ниже колен. Может от их тяжести, а может и нет, вся царицынская порода ходила быстро, держалась прямо, голову несла гордо, откинув назад. Шла и она когда-то по селу легко, будто по воздуху плыла. Так же и работала — быстро, будто играючи. И никто никогда не видел ее понурой, с опущенными плечами, даже если и была очень усталой.

Нет, все-таки это порода, что ни говори. Царицыных издали узнавали по походке. Вот такая и Нюня, в Цырицыных. Маленькая, полненькая, проворная. А как быстро, работает, как красиво кладет мережку! Хоть кто пусть скажет, а не только она, мать. Не успеешь оглянуться, а уже сто вареников на полотенце. Маленькие, все одинаковые, так в рот и просятся. А поет, поет как… Но это у нее от Захара, тут ничего не скажешь. Их роду это дано, да еще какой щедрой мерой. Ангельские голоса. Если ему случится петь рядом с большой лампой,