Тысяча бумажных птиц

Его преданность Одри по-прежнему ощущается совершенно ненужной и неуместной, но ему не дает покоя одна странная мысль. Гарри был на могиле Одри и на островке с Милли, словно некий загадочный ангел смерти. Джоне порой начинает казаться, что он сходит с ума, уподобляясь тем полоумным бомжам, которых он видит в метро. Они ковыряют ногтями в ушах, пытаясь избавиться от донимающих их внутренних голосов. Он снова воссоздает в памяти этого человека в оранжевом шарфе Одри, потом перебирает в уме доказательства существования Милли: как она шлепала губами, изображая рыбу клоуна, как теребила в задумчивости мочку уха.

Джона не может иначе; он идет в сады Кью. Над крапивой у озера кружат стрекозы, водомерка бежит по воде, не ведая о том, что совершает чудо. Кругом все гудит и жужжит. Джона сует в уши наушники и слушает «Концерт для двух скрипок в ре миноре» Баха, но плач струнных кажется отстраненным, далеким. Ему нужно другое. Ему нужно тепло человеческого существа. Он находит в контактах номер Хлои. Хочет ей позвонить и рассказать о Милли, но не доверяет своим воспоминаниям. Ловца снов, отягощенного потерянными и найденными вещами, уже убрали из оранжереи, но Джона читал о работах Хлои в газете, ее художественная карьера расцвела, как орхидеи. Интересно, думает он, что с ней стало теперь, и с удивлением понимает, что желает ей только хорошего. Пусть у нее все получится.

Он идет прочь от озера и воспоминаний о тонущей девочке, барахтавшейся в воде. Он пытается сбросить с себя ощущение подступающего безумия, что преследует его наподобие головной боли. Сумрачная прохлада в Секвойной роще приносит некоторое утешение. Сев на скамейку, Джона погружается в блаженный покой, создаваемый этими американскими гигантами. Деревья большие, он маленький, и другой правды нет.

Джона чувствует запах дыма. В воздухе тает едва различимый шепот. Кто-то гладит его по вискам. Ласково, бережно – легкими, успокаивающими круговыми движениями. Аромат табака… Одри? Жизнь поломала его изрядно, и теперь Джона сдается. Он плачет и вспоминает крошечный эмбрион у себя на ладони, лицо жены, изрезанное осколками лобового стекла, осколки, блестевшие у нее на щеках, как холодные острые слезы. Он вспоминает запах ее дневника, слегка отдающий плесенью. Вспоминает желтую тканевую обложку, захватанную пальцами Хлои – женщины, вдыхающей жизнь в бумагу. Потом его мысли обращаются к бесконечному снегопаду и маленькой девочке, не оставлявшей следов на снегу.

Слезы накатывают волнами. Что остается от человека, когда рушится все, во что он верил раньше? Все его убеждения рассыпаются в пыль, и он вдруг понимает, что вышел за рамки скорби. Боль отступает. Он сидит, совершенно измученный, опустошенный, в тишине, которая не требует ничего. Тишина не дает никаких ответов, но принимает его в объятия. Она качает его, убаюкивает, словно лодка, плывущая к берегу. Джона вытирает лицо рукавом, размышляя о том, что, может быть, слезы – это самое необходимое в жизни. Если Бог все-таки существует, может быть, слезы – его величайший дар людям.

Джона уходит не сразу. Еще час он сидит, ждет, когда успокоятся чувства и в голове прояснится. Потом резко встает и идет прочь. Скамья остается стоять под секвойями, табличка на спинке поблекла от времени, забытая практически всеми.

Гарри Барклай

1918–1969

Двадцать лет верной службы в Кью.

* * *

В мае Хлоя едет в сады Кью. Она не была здесь с тех пор, как убрали ее инсталляцию, но сейчас возвращается, чтобы проверить свою убежденность, что она полностью излечилась от Джоны Уилсона. Почти полгода назад она в последний раз вышла из его квартиры, придавленная чувством вины, но в одинокое Рождество вина обернулась яростью и обидой. Чтобы заглушить боль, она съела целую коробку печенья. Потом развела все мосты и сосредоточилась на работе.

Пол устилали огромные квадраты бумаги. Ей пришлось звать помощников, чтобы одновременно поднимать уголки с разных сторон. С каждым новым загибом листы становились все меньше и меньше. Невзирая на сложные математические вычисления, складки проглаживались коленями и локтями. Хлоя отчаянно сражалась с хрупкой папиросной бумагой, которая рвалась и вздымалась волнами. Но в конце концов из упрямой бумаги сложилась цапля почти в метр ростом.

После успеха в Кью у Хлои появилось множество новых заказов. Теперь она подрабатывает в конторе всего один день в неделю. Она неспешно прогуливается по Лощине рододендронов. Ее волосы отросли, теперь она носит длинное «рваное» каре. Она чуть поправилась – обеды и ужины с творческой элитой не прошли даром. Но когда Хлоя выходит из лощины, яркий свет солнца тускнеет. Мать и ребенок сидят на траве, держась за руки, заключенные в кокон своего маленького мирка, где есть место только для них двоих. Воздух между ними пронизан безусловной любовью. Хлое становится завидно.