Тысяча и одна ночь. В 12 томах

— Значит, ты поэт Мухаммед аль-Дамешги. И ты написал эти стихи, чтобы отпраздновать рождение сына эль-Фадля Бармакида. — И пока я стоял в изумлении, он добавил: — Прости меня, о господин мой, если, слушая тебя, мое сердце внезапно дрогнуло и я упал, охваченный чувствами. Ибо я и есть сын эль-Фадля, рождение которого ты так прекрасно описал. — И он снова потерял сознание и упал к моим ногам.

И я, тронутый состраданием перед лицом такого несчастья и видя доведенного до подобной степени страдания сына моего щедрого благодетеля, которому я был обязан всем в этой жизни, включая свою репутацию поэта, поднял этого ребенка, прижал к сердцу своему и сказал ему:

— О сын самого великодушного из созданий Аллаха, я стар, и у меня нет наследников! О дитя мое, пойдем со мною к кади, потому что я хочу составить акт и усыновить тебя! И я оставлю тебе все свое имущество после моей смерти!

Однако отрок со слезами ответил мне:

— Да изольет на тебя Аллах благословения Свои, о сын добрых людей! Однако Аллах не позволит мне забрать тем или иным образом ни одой драхмы из тех, что дал тебе отец мой эль-Фадль!

И с тех пор все мои мольбы были бесполезны. И я не смог заставить его принять ни малейшего знака моей благодарности по отношению к отцу его. Он был поистине благородных кровей, этот достойный сын Бармакидов. Да вознаградит их Аллах по заслугам, которые были очень велики!

Что же касается халифа аль-Рашида, так жестоко отомстившего за единственное свое оскорбление перед лицом Аллаха, то он вернулся в Багдад, но не задержался в нем — он больше не мог жить в этом городе, который столько лет с таким тщанием украшал. Он поселился в Ракке[134] и больше не возвращался в Город мира. И именно об этом внезапном оставлении им Багдада после гибели Бармакидов поэт Аббас ибн аль-Ахнаф [135]

, следовавший за халифом, сожалел в таких стихах:

Как только мы заставили наших верблюдовпреклонить колени, мы снова отправились в путь —и друзья не смогли отличить прибытие от отъезда.О Багдад! Друзья пришли узнать новости

и поприветствовать нас,но с ними пришлось попрощаться.О Город мира! От востока до западая не знаю более счастливого, богатого и красивого города.

Более того, после гибели своих друзей аль-Рашид уже никогда не мог найти отдохновение в спокойном сне. Он горько сожалел об этой потере, и он отдал бы все свое царство, чтобы оживить Джафара. И если случайно кто-либо из его придворных имел несчастье помянуть не совсем достойным образом Бармакидов, аль-Рашид кричал им с презрением и гневом: «Да проклянет Аллах отцов ваших! Перестаньте обвинять или попытайтесь заполнить пустоту!»

И аль-Рашид, хотя до самой кончины своей оставался всемогущим халифом, теперь чувствовал, что окружен небезопасными людьми. Он боялся, что в любой момент его могут отравить сыновья, которым он не доверял. И в начале похода в Хорасан, где возникли волнения, из которого ему уже не суждено было вернуться, он с болью поделился своими сомнениями и горестями с одним из своих придворных, летописцем ат-Табари[136], которого он выбрал доверенным лицом и с которым он делился своими печальными мыслями. И когда ат-Табари однажды заговорил с ним о предзнаменованиях приближавшейся к нему смерти, аль-Рашид отвел его в сторону и, оказавшись вдали от своей свиты, под густой тенью дерева, скрывавшей его от посторонних глаз, расстегнул свою одежду, указав ему на шелковую повязку, которой был замотан живот, и он сказал ему:

— Я чувствую там сильную боль, и ничто мне не помогает. Правда, никто не знает об этом. Я окружен шпионами, которым мои сыновья, аль-Амин и аль-Мамун, поручили следить за остатком моей жизни. Они считают, что жизнь их отца слишком затянулась, и они выбрали шпионов из тех людей, кого я считал самыми верными и на чью преданность, как я думал, мог рассчитывать. Первый из них Масрур, он шпион моего любимого сына аль-Мамуна. А мой лекарь Джибраил ибн Бахтишу — шпион моего сына аль-Амина. И так можно сказать про всех остальных. — И он добавил: — Ты хочешь узнать, насколько далеко заходит жажда сыновей моих править? Я прикажу подвести мне лошадь — и ты увидишь, что вместо покладистого и энергичного скакуна мне дадут измученное животное, неравномерная рысь которого как будто специально будет увеличивать мою боль.

И действительно, когда аль-Рашид попросил лошадь, ему привели именно такую кобылу, которую он описал своему доверенному лицу. И он, бросив печальный взгляд на ат-Табари, с покорностью принял «скакуна».