Тысячелетнее младенчество

– Ограничение монархии – он это схватил… Но народное представительство, уничтожение крепостного права, гласность судов, свободы гражданские… Республика! Его не вижу в ней. Но и без него мы не осилим эту вершину… (Печально.) Нами дважды принято решение о сроках восстания – май двадцать шестого года самое раннее теперь. Это устроило всех, особенно Трубецкого. Теперь он на юге успокоит Директорию, может быть…

Пущин, начав было опять вышагивать по комнате, вдруг остановился, улыбаясь в широкие усы:

– Его перевод в Киев так неожидан… Он растерзает Пестеля за его радикальную программу! Если в глаза ему отрезал: «Вы просто бредите, Павел Иванович!» Нам не хватает фигуры объединяющей, масштаба Ермуллы…

– «Русская правда» Пестеля – это мечта, а не программа, – привычно запротестовал почти невидимый в глубоком кресле Оболенский. – Откажите в ней – он расплюется с Обществом, Северным и Южным!

Муравьёв тоже встает и подходит к сидящему за карточным столом Рылееву:

– Хороша мечта ваша, Атя, если сеет раздор, а не согласие меж нами. И дело не в поляках, как вы понимаете, которым Пестель полагает независимость и отрезает четыре русские губернии. Дело в земле, вместе с которой он хочет освободить крестьян! Понимая, что это не понравится князьям и панам и много кому, давит их диктатурой Временного правительства, чтобы оно первоначально ввело Конституцию, то бишь его «Правду», а потом Собором утвердить ее. Через сколько лет диктаторства?.. Смелая мечта!

Рылеев отбрасывает карты, вскакивает и горячо парирует:

– «Мечта», «мечта»… Что вы твердите одно? Крестьяне с землей – это самое насущное дело республики! Все согласны с Грибоедовым, что возвращение Руси к соборности назрело, пока народ в Христовы заповеди верит! Но как о деле – мы в кусты! Крестьяне с землей – какая же это мечта?! Иначе… Крепостное право – многовековое насилие, и оно породит невиданное ответное насилие и хаос.

* * *

В комнате надолго повисла тишина, непривычная для их собраний, где буйство мыслей и полеты фантазий были обычным действом и приветствовались аплодисментами… Наверное, вскоре все бы разъехались по своим надобностям, не глядя друг на друга и едва протянув руку, – уж очень невыносимы стали непреодолимые различия во взглядах. И это при том, что самовластье дряхлеющей России они давно и дружно похоронили, разоблачив его самодурство, и страстно жаждали обновления, как и большинство общества. Но что же дальше? Единого мнения нет, каждый настаивал на своей правде…

На ногах были все, поднялся из мягкого кресла и Оболенский, время от времени пожимая плечами… Теперь особенно выделялся из них Иван Пущин – на две головы выше остальных, невоенный, а прямой и статный, каковых и в строю бывает немного. «Иван Великий» порой ласково называли его товарищи, сравнивая с колокольней Кремля не только по росту, но и любя его веселый нрав и никогда не унывающий высокий дух.

Пущину особенно тяжела была эта минута. Он приехал из Москвы, оторвавшись от дел мелких, но на которых, как на тонких ниточках, висели судьбы и даже жизни простых людей из народа: мастеровых, лавочников, служек – вчерашних крестьян, которых чиновный город давил нещадно. Надворный судья – вот в кого превратился блестящий офицер из славного рода, обещавший высокую военную карьеру именитым родственникам, но… Теперь он нередко сам отыскивал несчастных, давно потерявших надежду на правду, и помогал, не стесняясь использовать свои связи в свете.

Пущин нашел в себе силы улыбнуться и протянуть руку остальным, обойдя всех по кругу…

* * *

В этот момент дверь распахнулась, и юный князь Одоевский будто окатил всех весенней волной:

– Господа, какие нынче белые ночи, а вы томитесь! Балы и фейерверки, красавиц рой! Но меня не обманешь (вдруг обхватывает лицо руками

): за жизнь царя сегодня не дают алтына, все смущены. Уже который раз его холодность на балу пугает всех!

От стоящих ершистой фрондой полетели голоса: «Что такое?!», «Александр отрекся? Болен?», «Скорее говорите!», «Он умер, когда тайное общество открылось!» Да, нелюбовь к царю – единственное, что безоговорочно объединяло этих людей. Слабость воли и полное бездействие монарха при абсолютной власти, словно саван, сковали огромную страну. Страшная война начала века давно позади – надо бы давно дать израненному народу выйти на свежий воздух, как больному после операции, дать насытиться плодами трудов своих, а его опять на те же костыли сажают негласные правители от имени царя. А где же сам? Европой занят! Ее он одаряет христианской милостью! Именно эти чувства и мелькнули во всех лицах усталых заговорщиков.

Оболенский решительно шагнул к юному князю, и тот тяжко выдохнул ему навстречу, явно находясь под каким-то сильным впечатлением:

– Нет, господа и братья, для общества он умер только теперь! Она решилась! Она решила и решилась…

– Кто же, кто «она»? Вы нас мучаете, Алекс! – Оболенский подошел вплотную и всмотрелся в лицо юноши, еще слышащего сладкие звуки бала.