Уже в дороге Грибоедов понял, отчего так маялась душа в последние дни перед отъездом. Да, торопился, да, волновался от предстоящей встречи с большим другом Степаном Бегичевым и его семьей. Хорошо ведь помнил, как расставались год назад после завершения им пьесы в их поместье, их восторг как первых слушателей монологов Чацкого, как обещал Степану осенью приехать хоть на три денечка… Потом – нежданный успех пьесы в столице, заграничный паспорт и свободная дорога в Париж, негаданная любовь юной актрисы… Теперь осталось одно – весть от Ермолова; она вдруг высветила причины и смысл его метаний и исканий. Ему открылась глубокая и таинственная связь его души с настроениями в обществе, которое так жадно поглощает «Горе от ума» только потому, что полностью согласно с его обвинением самовластья и крепостного права. Его личная жажда сбросить рабство, пробудить общество и народ к новой жизни идет от глубинных чувств народных! Увы, они понятны только честным людям да поэтам.
Всё это в последние полгода не раз обдумано, не раз говорено в узком кругу друзей, но когда была заложена коляска и собраны в дорогу вещи, он медлил и не мог понять: что же так гложет душу, будто он совершает тяжкую ошибку или забыл нечто такое, без чего вся его поездка будет пустым и ничтожным делом?
В это время он часто виделся и с Фаддеем Булгариным, близким приятелем поневоле, с которым не раз расходился и даже как-то разругался вдрызг за его нечестные литературные приемы. Но непременно возвращался к нему, и тот охотно мирился и даже вдвое был любезнее, словно заглаживал свою и не свою вину. Да, в столичном обществе Булгарина не любили и их близкое знакомство осуждали – Грибоедов это знал. Но не находил нужным ни перед кем объясняться и тем более оправдываться. И дело не только в том зароке, который он дал самому себе: тот, кто закрыл глаза его друга и похоронил, стал и ему не чужим навек. Кому и как это можно объяснить? Сочтут неважным, а то и отговоркой… Конечно, была и еще причина. Фаддей был старше, был потрясающий трудяга, имел обширнейшие связи и был информирован обо всём, будто сам начальник охранки: от грязных сплетен и их истоков до официальных бумаг, когда они еще не были подписаны на самом верху. Словом, Фаддей был для Грибоедова окном в тот мир, который обычному человеку и не нужен, если он погружен в свою жизнь, в свое дело. Но художнику интересно всё – от горизонта до горизонта, от неба до преисподней…
Говоря о дворцовых сплетнях, Булгарин не раз упомянул о Елизавете Алексеевне, жене императора: она будто бы только сейчас вышла из светского небытия, стала проявлять интерес к дворцовой жизни, кого-то вызывала, с кем-то советовалась. И была, по мнению Булгарина, женщиной необычайно умной и… очень преданной мужу. А Александр I, кстати – и Булгарин тут хохотал – долго не догадывался о ее уме, как и весь двор.
Только в дороге Грибоедов вдруг понял, что так томило его и терзало. Ну конечно же! Если Александр, Его величество, решил до зимы разделаться с той порослью, которую сам посадил как будущее России, если привлек к своему страшному замыслу жену-умницу, то это сильно напоминает сюжет древней легенды, изложенной Тацитом. Там коварная Зенобия, жена царя Радомиста, придумала нечто… Надо бы перечитать! Может быть, там ключ к судьбе, заготовленной им князьями мира сего…
