У Белого Яра

Тобол, побушевав в весеннюю пору, присмирел, покорно вошел в тесное русло и лениво покатил тихие воды к неспокойному Иртышу. Обмелела река; теперь уже любой мальчонка, размахнувшись пошибче, перекинет камень с одного берега на другой.

Отполыхали грозовые зарницы, в ясном небе ни облачка, одно солнце — щедрое, беспощадное.

Томится от зноя земля, нет ей прохлады в короткие душные ночи. Неподвижен раскаленный воздух. За колесами тянется, долго не спадая, густая дорожная пыль. В камышах беспокойно крякают утки.

С юга, из бескрайних степей Казахстана, тянет суховей; он отмечает свой путь скорбными приметами: раньше срока поседел ковыль, желтеет березовый лист и, как обваренный, свертывается в трубку.

Притихли юркие синицы, забившись в лесные трущобы. Лишь на лугах неугомонно трещат кузнечики да где-то в далекой рощице кукует одинокая кукушка.

Словом, стоит июнь...

Вот в такой нестерпимо жаркий день пьяная ватага мужиков втолкнула Дмитрия в старую заброшенную кузницу и, выставив караул, оставила его, обезоруженного, со связанными руками. Уже несколько часов он стоял, устало прислонившись к бревенчатой стене.

«Ах, простофиля, так сплоховать!» — мысленно ругал себя Пичугин, с отвращением прислушиваясь к назойливому писку мышей, возившихся, должно быть, в соломе, брошенной в угол, на земляной пол.

В узком оконце надоедливо жужжала муха, ошалело срывалась с пыльного стекла, лениво кружилась под закопченным потолком и летела обратно. Как слепая, тыкалась в окно, шарахалась в сторону, и это продолжалось мучительно долго, пока, наконец, муха не попала в паутину между редкими железными прутьями окна. Она беспомощно забилась в цепких невидимых нитях, запуталась и замерла, испуганно уставившись на черного паука, ползшего к ней...

Дмитрий невольно поежился: «Вот так будет и со мной».

Он отвернулся от окна, в изнеможении опустился на пол. Руки его наткнулись на что-то острое. Дмитрий вскочил, повернулся и чуть не вскрикнул от радости: в углу, в куче мусора, виднелся ржавый лемех плуга. Дмитрий присел, нащупал острую кромку лемеха, прижал к нему веревку, связывавшую руки, и, с силой нажимая, задвигал ими сверху вниз. Натянувшаяся веревка впилась в запястья, но, превозмогая боль, он продолжал быстро двигать руками.

Жгучее чувство стыда и обиды за свою опрометчивость угнетало: «Хорош командир! Сам пришел к врагу!.. Что теперь будет с отрядом? В Усть-Суерку прибудут подводы с оружием, меня там ждут, а я... От кулаков мне пощады не будет, а надеяться на помощь не приходится: никто из партизан не знает, что я заехал в эту проклятую Расковалову...».

Чем дальше размышлял Дмитрий, тем безнадежнее казалось ему положение. Разве имел он право рисковать, ставить под удар общее дело, порученное ему партией? Да, им совершена ошибка, не достойная командира! Он должен был действовать обдуманно, а не горячиться, не поддаваться минутному порыву.

А другой внутренний голос упрямо твердил: ты не мог поступить иначе!

...Глухими лесными дорогами пробирались подводы с оружием, полученным Пичугиным в Ялуторовске. Ехали только ночью, когда было безопасно, а едва занимался рассвет, сворачивали в лес и целый день стояли замаскированные. Оружие сопровождал небольшой отряд красноармейцев под командой Скрябина, представителя Ялуторовского уездного военкома.

Бывает так, что с первой минуты человек придется по сердцу, да так понравится, будто знаешь его давно-давно. Такая именно встреча и произошла у Пичугина со Скрябиным, коренастым мужчиной со скуластым «калмыцким» лицом. Пока представитель военкома оформлял документы на оружие, они разговорились.

Пичугин имел особые основания радоваться новому знакомству: родом Павел Скрябин был из Усть-Суерской. Земляк! Добиваясь разрешения военкома на посылку Скрябина с командой по доставке оружия, Дмитрий думал: «Хороший будет комиссар для партизанского отряда». Задушевные беседы в пути еще больше сблизили их, и Пичугин твердо решил: «Лучшего комиссара мне не сыскать!». Но эту мысль он лелеял пока про себя, отложив разговор со Скрябиным до приезда в Усть-Суерское.

За ночь подводы проходили километров двадцать, и по всем расчетам на оставшийся путь нужно было еще две ночи. Окончательно уверовав в Скрябина, которому здешние места были знакомы с детства, Пичугин оставил на его попечение оружие, а сам верхом поехал вперед. Еще в Ялуторовске до него дошли слухи о событиях в Моревской, и Дмитрий опасался, что кулацкие самосуды могут начаться по всему уезду. Медлить нельзя! Надо скорее быть в Усть-Суерской, где, по его мнению, следует организовать штаб, чтобы возглавить зарождающееся партизанское движение в Зауралье.

Солнце стояло в зените, когда Пичугин подъехал к небольшой деревеньке Расковаловой, стоявшей в стороне от Ялуторовского тракта. Здесь, в глухом лесном выселке, можно дать короткий отдых коню, изнемогшему от назойливых оводов, и разузнать настроения крестьян. При въезде в деревню Пичугин увидел под широкой крышей пожарной вышки человек сорок крестьян, о чем-то шумно споривших.