У Белого Яра

Они пробирались в непроглядной тьме. Федор ловко обходил деревья, перепрыгивая через пеньки. Ноги Пичугина мягко ступали по мшистой земле, и лишь временами, когда он натыкался на сосновые шишки, раздавался сочный звук, словно вблизи раскалывался орех. В нос било острым запахом хвои, смешанным со сладковатым ароматом грибов, притулившихся у корневищ.

Лес стал редеть. Федор, всю дорогу хранивший молчание, басовито произнес:

— Вот и пришли, паря.

В просвете, на лесной опушке, виднелась высокая бревенчатая избушка с куполообразной крышей, увенчанной покосившимся деревянным крестом. «Часовенка», — подумал Дмитрий, входя вслед за Федором в распахнутую дверь.

Тусклый свет фонаря, подвешенного на медной цепочке из-под лампады, сумеречно освещал лица стариков, чинно сидевших на толстом бревне у правой стены. На ней клочками висел выбившийся из-под гнилых бревен почерневший мох.

Поздоровавшись, Дмитрий прошел в угол часовни. На середину ее вышел могутного вида старик с седой, как льняная кудель, бородой.

— Не сумлевайся, товарищ Пичугин, — негромко начал он. — Как вы есть представитель советской власти... просим от опчества, стало быть, провести у нас... мужицкий суд...

Старик сбился, замолк.

— Суд?.. Над кем?

— Да над Силантием-Иудой... Вон он!

Пичугин взглянул по направлению вытянутой руки говорившего и увидел старца с благообразным лицом. Высокий и худой, обвитый веревкой, он торчал в углу, как огородное чучело, с тряпичным кляпом во рту.

— Ах, этот... Согласен!

Пичугин с отвращением отвернулся от Силантия, сел на трухлявый березовый пень, стоявший в углу.

— В чем вы его обвиняете, товарищи крестьяне?

Старик с кудельной бородой подал знак Федору, тот вышел и через минуту втащил и поставил перед Пичугиным четырехгранную мраморную тумбу, широкую в основании и суженную кверху. На лицевой стороне ее зияла глубокая ниша..

— Прочти, сынок, что начертано на сем памятнике.

Пичугин с трудом разобрал полустертые славянские буквы: «Помни о голоде во время сытости, о нищете я убожестве в день довольства...».

— А теперь, сынок, зачти нижнюю надпись.

«...С благословения преосвященного Иустина, епископа Тобольского, этот крест поставлен в воспоминание о бедствиях голодного 1891 года».

— То было страшное время... — глухо произнес старик и от волнения поперхнулся.

— Говори. Выкладывай правду-матку! — раздалось несколько голосов, и старик встрепенулся, словно очнулся от сна.

— Была такая засуха, что высохло наше озеро. Прилетела кобылка, пожрала хлеб, высекла траву, источила листья на березах. Она кружилась над выжженными полями, залетала в деревню, в крестьянские дворы... Люди ели камышовые корни, мололи жерновами траву... Беда миновала одного Силантия. Для него голод был божьей благодатью; продал старые запасы хлеба, тысяч сто положил под большие проценты в банк в Кургане... В ту осень вымерли многие семьи, погибла и моя Авдотьюшка с сыном-первенцем. А Силантий-Иуда нажил богатство на горе людском... И нет ему за это прощения!

Старик поднял над головой руки, сжатые в кулаки, и гневно воскликнул:

— Будь ты трижды проклят, душегубец!

Он вернулся на свое место, а на смену ему поднялся другой старик. Был он так согбен, что мог смотреть только себе под ноги. Опираясь дрожащими руками на сучковатую палку, чуть внятно заговорил:

— Деревня наша называется Расковалова... В старину у нас снимали кандалы с арестантов, коим велено было царским судом селиться в Сибири. В той кузне, где ты сидел, товарищ Пичугин, раньше расковывали каторжан, поселенцев... Случалось это редко, а все же на моем веку человек двадцать поселилось в Расковаловой. Тяжко приходилось горемыкам на чужой стороне, шли они в батраки к Силантию-Иуде. За кусок хлеба отдавали всю свою силушку, а Силантий поставил мельницу и почал с односельчан драть втридорога за помолы... Негоже, чтоб такой человек поганил землю! Смерть мироеду! Грех этот беру на свою душу...

Старик с трудом повернулся в угол, где когда-то стоял киот с иконами, набожно перекрестился:

— Прости меня, господи! И вы, люди честные!

...В предрассветный час утомленный Пичугин усталым взглядом окинул суровые лица стариков. Все высказали свои обиды. Он держал мелко исписанный лист бумаги. Старики поднялись, обнажили головы. В тишине лесной избушки четко звучал голос Пичугина: