У бирешей

«Стоп! — воскликнул он, не глядя на меня. — Почувствовали что-нибудь?» Он повернулся ко мне спиной. «Нет? — спросил он, хотя ответ и без того был ему ясен. — Тогда вам нужно попробовать еще раз!» Он резко оттолкнулся от стены и, сделав два размашистых шага, оказался возле меня.

«Итак, — нетерпеливо сказал он, — давайте сюда бокал! — он протянул руку. — Теперь моя очередь».

Я протянул ему свой бокал, но он его отстранил и потребовал подать тот, из которого сам пил первым. «Главное — не смешивать! — сказал он с важным видом. — Если перепутать, все пойдет насмарку». Он приподнял бокал, зажав ножку между большим и указательным пальцами, и пару раз слегка встряхнул его.

«Весь свой букет, — произнес он, будто читая вслух книгу о напитках, — смоляное вино раскрывает, только если его немного взболтнешь перед тем, как пить. Только невежды пьют дьянту, не встряхнув бутылку!»

Он задумчиво посмотрел на меня. «Киш-потлаш, — произнес он затем. — “Высокая вода пусть будет перед тобой, ил пусть восстанет за тобой!” — сказано в Книгах. Так отделим же опять жидкое от твердого». Он отпил глоток из бокала. Локтем левой руки он при этом описал широкую дугу, торжественно оттопыривая в сторону мизинец и безымянный палец, словно все это было неотъемлемой частью церемонии, и поднес стакан ко рту почти горизонтально. Подобно мягкому подвижному клюву он вытянул верхнюю губу до середины бокала и всосал в себя жидкость. «Мне — светлое, — сказал он, прищелкивая языком, — тебе — мутное!» Он протянул мне бокал, приглашая выпить: «Порыться в иле и, кто знает, пожалуй, отыскать в нем сокровище».

Я взял у него бокал и понюхал вино. Запах принес мне из памяти нечто давнее, что-то такое, что долгое время лежало внутри меня, забросанное землей. Я отпил еще глоток — и снова скрючился над прилавком, потому что на меня вновь нахлынула слабость. Тут я вдруг заметил, что глаза однорукого, почти лишенные ресниц, любопытно и холодно мерили меня изучающим взглядом.

«Разве не обязаны мы вкушать пищу, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать этого?» — так, кажется, восклицал Рак сегодняшним утром, и какую-то долю мгновения мне хотелось обратиться с этими словами к Литфасу, однако я сдержал себя. «Пожалуй, мы имеем право, однако нам не следует так поступать», — сказал тогда Рак. Я хотел разжать руку, выпустить ножку бокала, но это не удавалось. Рука моя только сильнее стискивала граненое стекло.

«Стоп! Итак, о чем я только что думал?» — услышал я голос Литфаса, доносившийся будто из соседней комнаты.

Его вопрос дошел до моего сознания, однако я покачал головой. Вопрос относился не ко мне. Я смотрел вниз, на свои брюки, смотрел на ровиш ²⁷

, тесемку, извивающуюся по вышитому краю, при виде которой Рак пришел в такое волнение. «Эти зигзаги! — восклицал он. — Это стремительное снование туда-сюда!» Я закусил губу, прикрыл глаза. Его слова вдруг обрели смысл. Где был он сейчас? Почему нарушил свое обещание и не пришел снова, чтобы познакомить меня с той женщиной, о которой упомянул?

«Рак», — громко сказал я. Это имя вырвалось из моих уст как ворчание собаки.

«Что вы сказали?» — спросил однорукий, недоверчиво уставившись на меня и прижимая к телу свою культю, словно короткое крыло.

«Ничего», — попытался я уйти от его вопроса.

«Знаете, — сказал он, не обращая внимания на мою реакцию, — в наших Книгах имеется одно место, из которого всякий из нас может извлечь важные выводы. “Большая часть из того, что существенно для вашей жизни, — говорится там, — совершается во время вашего отсутствия”. Важно не деяние, а образ деяния. Не то, что мы, собственно, делаем, а то, что совершается с тем, что мы делаем. Только это и имеет значение. Как говорится, поступок — это всего лишь дурацкий кусок дерева, в котором затаилось пойманное время. Высвобождается оно только тогда, когда деревяшка начинает вращаться под плеткой рассказов и слухов. При этом значимо не то, что проявляется в деянии, а то, что скрывается за ним, умолчанное. Киш-потлаш!» — воскликнул однорукий. Я не понял смысла его слов.