У Бога всегда есть работа для тебя

Когда нашим наказанием не был ремень, им становилась работа. Подметать полы. Драить шваброй гостиную. Сортировать гвозди в мастерской. Он всегда именовал свой гараж «мастерской». Это был своеобразный склад всякой инструментальной всячины. Он каким-то образом знал, где должен лежать каждый болт, каждая отвертка, каждый гвоздь. Так же, как и пятеро моих братьев. Всякий раз, когда они совершали какой-нибудь проступок, например разбивали лампу, возясь в гостиной, отец рявкал: «У меня для вас есть гвозди на сортировку» – и вел их к верстаку, где стояла гигантская банка из-под соленых огурцов, полная гвоздей всевозможных размеров.

Один священник сказал мне, что Богу совершенно все равно, чем я занимаюсь. «Бог радуется твоему присутствию».

Если мы принимались играть, он кричал: «А ну, идите-ка помогите матери!» Если мы садились читать, он фыркал: «Из этих книжек ничему не научишься». Мы до дрожи боялись этих слов: «У меня есть для вас работа».

Работа была для него синонимом мужественности. Когда он лишился работы, это его подкосило. Я до сих пор не знаю, что тогда произошло. Он заставлял меня печатать страницу за страницей гневные письма в профсоюз, в компанию – всем, кто отобрал у него смысл жизни. Он так и не вернул себе свое место. Мой отец, ростом 188 см, съеживался у меня на глазах. Ходил как потерянный. Мама устроилась работать по вечерам в транспортном суде, чтобы оплачивать счета.

Это убивало отца. Как так – его жена работает, а он – нет.

Когда она нашла еще одну подработку, уборщицы в церкви, он разгневался. Он обвинял ее в том, что она проводит на работе слишком много времени. Ох, как он был зол! Он реагировал так, словно она завела интрижку на стороне. С кем? С Богом?

Наконец, он открыл собственное дело, и его мир снова пришел в порядок. Он подряжал моих братьев помогать ему с починкой крыш, трубопроводов и печей. И каким-то образом всегда успевал сделать больше их.

Мой папа никогда не брал отпуск. Вообще никогда. Весной, во время пасхальных каникул, мы не отдыхали. Не было никаких поездок на пляж или в Диснейленд. Никогда. Мы проводили эту неделю, вычищая ледник в подвале, шлифуя стулья в столовой, все 13 штук, или отмывая деревянные панели в гостиной.

Нравилась ли ему его работа? Мы так этого и не узнали. Тогда такими вопросами не задавались. Ему не нравилось быть бедным. Ему не нравилось быть голодным. Ему нравилось делать нашу жизнь лучше, чем была его собственная.

Когда у него в 70 с лишним лет случился сердечный приступ, он снял деревянные лестницы с кузова своего грузовичка, прежде чем отправиться в больницу, чтобы нашей маме не пришлось ехать обратно с лестницами на крыше.

Как бы я ни восхищалась его трудовой этикой, она одновременно была и благословением, и проклятием. И по-прежнему таковой остается. Иногда родители преподают детям уроки, от которых приходится отучиваться. Мне потребовалось немало времени, чтобы осознать, что моя работа не определяет мою ценность.

Мой папа держал нам лестницу, чтобы мы смогли взобраться выше, чем он сам.

Мне по-прежнему трудно расслабиться. Я по-прежнему чувствую себя виноватой, когда беру отпуск. Мне по-прежнему трудно отпроситься с работы, когда я больна. Если я все же сказываюсь больной, обычно заканчивается тем, что я занимаюсь дома стиркой, протираю от пыли мебель, разбираю ящики стола – просто чтобы чувствовать себя полезной. Даже в тот год, когда у меня был рак груди, когда я перенесла две операции, четыре месяца химиотерапии и шесть недель ежедневного облучения, на работе я отсутствовала всего две недели. Я планировала сеансы химиотерапии так, чтобы пик плохого самочувствия приходился на выходные и я успевала прийти в себя и в понедельник выйти на работу. Я плакала, когда мне в конце концов пришлось взять отпуск за свой счет из-за полного упадка сил. Кто я такая, если я не работаю?!

И кто же я такая? Дитя Божие, которое уже достаточно ценно. Помню, как я была поражена, когда один священник сказал мне, что Богу совершенно все равно, чем я занимаюсь. «Бог радуется твоему присутствию», – сказал он.

Но ведь я могла дать Богу гораздо больше этого, подумала я.

«Твое присутствие значит больше, чем твоя работа», – продолжал твердить мне священник.

Вот что было важнее всего в нашем отце. Его присутствие, а не его работа.

Все те моменты, когда он был рядом, катая нас на металлических санках-ледянке по снегу, делая перерыв в работе, чтобы погонять с нами мяч, беря нас на рыбалку с бамбуковыми удочками и поплавками; и еще все те разы, когда он довольный приходил домой и кричал, открывая дверь: «Вам повезло, я уже дома!»

Да, нам повезло.