У стен Москвы

И тут ей вспомнились строчки из письма Асланова: «… И это горе причинили ему Вы, Наташа. Советую Вам не напоминать о себе… Не писать. Он все равно не ответит…»

С болью в сердце она шептала:

— Да, конечно… конечно, не ответит. Не захочет видеться со мной. Я же должна буду рассказать ему все — о себе, о Хмелеве, о том, что я уже готова была стать женой Евгения, если бы… если бы не эта женщина. А узнав всю эту мерзкую историю, он станет презирать меня. Подумает, что мне ничего не стоит переметнуться от одного мужчины к другому. Решит, что я самая низкая, самая падшая женщина. Да и сама я не смогу смотреть ему в глаза. Я же сказала в то утро, что мы давно дружим с Женей. Намекнула, что люблю его. Как же после этого я буду говорить с ним — Сашей? Как я смогу сказать, что никогда не любила Хмелева, что просто привыкла к нему и мне только казалось, что люблю его… Разве Кожин поверит этим словам? Ни он и никто другой не поверит этому. Никто и никогда…

Придя к такому неутешительному заключению, Наташа повернулась и медленно побрела обратно. И слова Асланова, и ее собственные выводы убедили ее в том, что она не имеет права показываться Кожину на глаза, не имеет права даже напоминать о себе.

7

В новой, еще не обжитой землянке жарко топилась железная печка. От стен, сделанных из свежевыструганных бревен, сильно пахло смолой.

Возле печки на березовом чурбачке сидел грузный, седоусый подполковник Потапенко и грел свои большие, с синими прожилками руки.

Батальонный комиссар Воронов стоял с другой стороны печки и, похлопывая ладонями по горячей трубе, тоже грел руки. Они оба весь день ходили по переднему краю обороны полка, проверяли готовность подразделений к встрече с врагом, давали советы, указания. К вечеру, окончательно выбившись из сил, они добрались до командного пункта первого батальона и отдыхали, дожидаясь капитана Кожина.

— Я все время думаю, Семен Петрович, что мы с тобой не доделали еще? Чего не учли? Где наше слабое место? — задумчиво спросил Воронов.

Потапенко, открыв дверцу, подбросил в печку несколько чурок, потом сказал:

— В мозгах, Иван Антоныч.

— Где?

— В мозгах командиров подразделений. Не думают, дьяволы! Не могут самостоятельно решать серьезные задачи. Вот где наша ахиллесова пята.

— Так уж все и не думают?

— Не все, конечно. Но есть и такие. По каждому поводу приказов и распоряжений ждут. А вот мы с тобой не ждали, когда мне с японцами пришлось встретиться на Хасане, а тебе с белофиннами на Карельском перешейке. А почему теперь наши молодые командиры боятся самостоятельно решать задачи? — спросил Потапенко и сам же ответил на поставленный вопрос: — Потому, что мы частенько за ручку их водили. Без нянек ни шагу им не давали ступить. Вот и доводились.

Потапенко знал, что это не совсем так, но сегодня ему пришлось столкнуться с одним таким командиром. На вопрос: «Почему не ведете наблюдение?» — тот ответил: «На это не было приказа». После этого разговора подполковник долго не мог успокоиться.

В землянку быстро вошел капитан Кожин, доложил, чем занимается батальон.

— Где вас носит до сих пор? Мы с комиссаром уже полчаса… — Заметив, что Воронов взглянул на часы и улыбнулся, подполковник поправился: — Ну, в общем, долго заставляете ждать себя. — И, поднявшись с места, потребовал схему обороны батальона.

Кожин вытащил из сумки лист ватманской бумаги и развернул его на столе перед командиром полка.

— Разрешите доложить?

— Не надо. Я сам разберусь.

Внимательно всматриваясь в схему, Семен Петрович увидел, что Кожин умело организовал оборону: хорошо использовал местность, заминировал подходы к переднему краю, удачно расположил приданную полковую батарею, минометную роту, пулеметчиков…

Послышался треск мотоцикла. Командиры прислушались.

— Кто бы это мог быть? — спросил Воронов.

— Из штаба дивизии, наверное.

— Разрешите? Я сейчас… — спросил Кожин и, не ожидая ответа, бросился к двери. Распахнув ее, хотел выбежать из землянки, но невольно отступил назад. На пороге стоял высокий, худой немец в прорезиненном черном плаще, каске, в больших очках, какие носят мотоциклисты, и в кожаных перчатках с широкими раструбами. Перешагнув порог, немец выбросил правую руку вверх и крикнул:

— Хайль Гитлер!

Секунду командиры молча, непонимающе смотрели на немца, а тот на них.

— Зиг хайль! — еще раз прокричал фашист. В ту же минуту кто-то сильно толкнул его в спину. Он опустил руку и поспешно отступил в сторону, пропуская вперед человека, одетого в пятнистый маскировочный костюм, с немецким автоматом на груди. Это был старшина Бандура.

На его обветренном рябоватом лице рельефно выделялись пышные рыжие усы. Свирепо взглянув на фашиста, Бандура хотел доложить командиру, но тот опередил его.

— Ты что же это, чертов сын, спектакли тут устраиваешь, а? — напустился на разведчика командир полка. — Почему руки не связал? Что он у тебя тут разгуливает, как у себя дома?

— Он был связан, товарыш подполковник. Я его развязал только перед входом в землянку. Хотел доставить в штаб полка, но мне сказали, що вы здесь. Потому я…

— Хорошо, докладывай.