У Судьбы на Качелях

Израиль оказался совсем не дырой, и Дина (как впрочем и все туристы) была мгновенно им очарована, может быть, потому, что других стран не видела, и в никаких других морях, кроме Черного (да и то давно) не купалась, промелькнула даже мыслишка: а ведь вполне возможно — приехать сюда всей семьей и остаться здесь навсегда. если бы. Если бы некий маятник в голове всё время не отстукивал: осталось столько-то. два понедельника. один понедельник. Почему именно она считала понедельники, было неясно. Да и не важно. С таким же успехом можно было считать субботы, или воскресенья. Но возвращение домой выпадало на понедельник, а во вторник, или в среду её уже могут взять в больницу. Хотя, этот внутренний подсчет, скорее всего, подсознательно и предопределил ее дальнейшие поступки. Во всяком случае, потом, когда, казня себя и сожалея (или не сожалея, в зависимости от настроения), и ища первопричины — найти причину — найти хоть крошечку оправдания случившегося (позора? счастья? помешательства?), она неизменно возвращалась к первым дням приезда, когда она «считала понедельники», а Арик на экскурсиях постоянно держался поблизости и часто заговаривал с ней, а потом и сел в автобусе рядом, настойчиво и обаятельно попросив ее соседку Мэри, очень приятную пожилую женщину с ореховыми грустными глазами, поменяться с ним местами, и та сразу согласилась, поскольку у Арика было гораздо лучшее место — впереди, с хорошим обзором.

А может быть, всему виной (она добросовестно выискивала причины своего безумного «падения») внезапный переход из сырой, слякотной весны в приятное, обнимающее всё тело тепло, с небес льется бесконечное солнце, а под ним синее, искрящееся море, и цветы, цветы… Цвели не только кусты и клумбы на улицах и вдоль дорог, Дину восхитили высокие деревья, окутанные нежно-сиреневым цветом (но не сирень!). Проходишь под таким деревом, ступаешь по ковру из опавших цветков — идешь по сиреневой земле. В этой стране всё было непривычно. Даже тонкий серпик месяца висел рожками вверх, как будто улыбался сверху, и звезды были не те, что в России — не видно ни Большой ни малой Медведиц, и вообще звезд мало, надо всматриваться, чтобы их увидеть, только одна звезда сияла крупно и ярко.

А море слепило глаза, люди веселые и загорелые, и русский язык слышен на всех углах. Что за чудная страна — столько тепла, цветов, о фруктах и говорить нечего, они всюду — на уличных прилавках, на рынках, в магазинах — разноцветные фруктовые горы! И еще повезло — спутники в тургруппе все милые и доброжелательные, и тоже поголовно в восторге.

Внутри потихоньку отмякало, тоскливая тяжесть отступала, мир представал ярким и блестящим, как новенькая монета. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Действительно, на этой земле были одинаково равные причины для смеха и для слез.

Вся группа пребывала в восклицательных восторгах от окружающих красот и неумеренного поедания всяческих фруктов. Правда, после посещения Стены Плача и музея Яд-ва-шем веселые настроения поупали, но не у всех. Один молодой и задиристый, с коротким ежиком ненатурально белых волос, был настроен весьма скептически, и он громко заявил: — Ну что вы всё, евреи да евреи, русских раз в пять больше погибло, а мы ведь таких музеев не устраиваем!

Его девушка (или невеста) закивала головой и с высокомерием на нежном личике откинула со лба золотистую гривку. Мэри, с налитыми скорбью ореховыми глазами, цыкнула на него: — А ты где сейчас находишься? В Израиле — родине и пристанище евреев, о ком же они. мы должны ЗДЕСЬ помнить? О своих, загубленных и сожженных! А вы делайте себе в России музеи, кто вам мешает?

— У нас есть… — смешался парень.

— Есть, есть… Только что вы из них сейчас сделали, посдавали в аренду всяким торгашам. — Мэри поморщилась, потерла рукой грудь и отвернулась. Гидша, тонкая, миловидная и черноглазая девушка звонким голосом мгновенно притушила «межнациональную разборку»: «Садитесь, садитесь в автобус, нам пора!»

Дина продвигалась в толпе к дверям комфортабельного длинного автобуса, и вдруг перед ее носом возникла рука с небольшим алым цветочком на тонком стебельке.

— Но здесь же нельзя рвать, ведь предупреждали, — шепнула она, беря цветочек.

— Нельзя, — покаянно сказал Арик, — но я же толькО один…