У «Волчьего логова»

…Время самостоятельной подготовки к урокам, когда на дворе темно, ляйтер уже в Калиновке, а дежурный учитель сам где-нибудь тянет самогон, шуляки называли «годыною опивив, малювання та бильного кохання», то есть часом пения, рисования и свободной любви. В эти часы разбредались кучками по всем коридорам, что-то рассказывали, с отрешенным видом, иногда не замечая набегавших слез, пели.

В это время Толя и Таня, заняв заднюю парту в самом углу, склонились над раскрытыми конспектами. Он, не поворачивая головы, говорил. Она, не поворачивая головы, слушала.

— Пока мы тут отсиживаемся, пережидая грозу, люди работают. Их очень интересует наша «шуля». Тут молодежь со всех районов области. Это очень удобно для распространения листовок, организации явочных квартир. Тут можно разрабатывать очень тонкие диверсии…

— А кто эти люди? — не выдержала Таня.

— Ты хочешь у них что-то спросить? Или передать им что-то? Можешь сказать мне. — И, не меняя выражения лица, Толя продолжал: — Нам надо создать в «шуле» подпольную комсомольскую организацию. Но только к людям присматриваться со всех сторон!

— Оля! — не задумываясь сказала Таня.

Он краем рта улыбнулся.

— Оля давно в нашей организации. Она и рекомендовала тебя…

В «шуле» было пять групп — пять старост. На каждого из них возлагались обязанности назначать дежурных по комнате, по кухне, выводить группу на зарядку, в столовую, в поле, следить за дисциплиной. По-разному вели себя старосты. Особенно старался отличиться перед ляйтером Стецько Козуля. И такой случай подвернулся…

Когда будущие агрономы вкусили все прелести немецкой науки да посидели на голодном пайке, многие стали искать возможность покинуть школу. Самовольно сделать это было опасно. В лучшем случае могли угнать в Германию, а в худшем…

Петро Возный, здоровый увалень из Улановокого района, решил отпроситься у ляйтера, главное, полагал он, найти вескую причину.

Выбрав момент, он попросился в кабинет к ляйтеру и примерзшим к нёбу языком стал объяснять:

— Я хочу… из «шули» до дому… Чтоб пан ляйтер отпустил меня. У меня там, — Петро при этом неопределенно махнул рукой, — одна мама.

— У тебя один мама, — сказал, приближаясь к нему и наливаясь кровью, гитлеровец, — а у меня што — два мама?!

И со злостью наотмашь ударил Петра. Потом открыл дверь, позвал старосту. Тяжело дыша, вбежал Козуля. Ляйтер набросился на него, ругался, путая русские, украинские и немецкие слова.

— Дай ему ф рожу! — приказал он Козуле.

Козуля беспрекословно сделал два шага к Возному и старательно ударил его в нос.

Ляйтеру, вероятно, удар не понравился. И тогда он решил пробудить в Козуле злость. Для чего приказал, чтобы уже Возный ударил Козулю. Исполнительный Козуля, понимая, что приказ исходит от ляйтера, и не подумал отвернуться или как-то защититься. А Возный — парень при здоровье — с виду даже вяло взмахнул рукой, но от удара голова старосты дернулась, а сам он, взмахнув руками, открыл спиною дверь и, повалив два стула, растянулся на полу коридора.

— Теперь даль ему нох… еще раз! — прохрипел гитлеровец Козуле, когда тот поднялся с пола, вытирая рукавом кровь с разбитой губы.

Но удар Петра оказал противоположное действие. Козуля не столько разозлился, сколько испугался.

— Не надо, — стал он просить ляйтера, — я знаю, как его наказать. Как всех наказывать! Это еще хуже!

Гитлеровец схватил за руку Возного, отвел и запер его в карцере, а Козулю пригласил в кабинет. Там при закрытых дверях, как оказалось потом, Стецько доказывал ляйтеру, что, если заставить провинившихся хотя бы пять минут походить гусиным шагом — в глубоком приседе, — это окажет более сильное действие, чем любая оплеуха.

Судя по тому, что Стецько вышел из кабинета довольный, можно было понять — выслужился, угодил ляйтеру.

С этого дня первым наказанием для группы провинившихся стал гусиный шаг — мучительное и унизительное наказание. А Стецько почувствовал себя в новом качестве. Он даже на директора Иваницкого стал посматривать с этакой наглецой, при встрече с ним не втягивал голову в плечи, как делал это раньше. Даже в комнату девчат стал заходить смелее.

И на следующий день Петра Возного в карцере сменила Таня.

Для карцера была специально оборудована будочка под лестницей, что вела на чердак. Ни сесть, ни лечь, только стоять, да и то чуть согнувшись. Попавшему в карцер полагалось сто граммов хлеба и кружка воды в день.

Но Таня была маленькая, легкая, и ее не так выматывало стояние, не так мучил голод, как пронизывающие сквозняки: разбитое окно и открытый люк на чердак. Уже через два-три часа она оцепенела и не чувствовала ни рук, ни ног.

Несколько раз подходил ляйтер, заглядывал в карцер, но Таня не поднимала глаз на него. Он ожидал слез, думал, что она станет просить прощения. Но она молчала. И свою и ее долю слез выплакала Оля. Из двадцати четырех часов, которые Таня отсидела, вернее отстояла, в карцере, двадцать — под дверью находилась Оля. Тане было трудно разговаривать — холод сводил судорогой скулы, и Оля горько, потихоньку всхлипывала по другую сторону двери.