Убийство Деда Мороза

— Вилар — личность, вы не находите, господин Нуаргутт? — прошептал Виркур.

Мэр поморщился, чувствуя, что его престиж пошатнулся. Незаметно атмосфера в зале изменилась. В глубине души все были убеждены в порядочности Каппеля, Тюрнера и Корнюсса. Всем хотелось верить, что Каппель и Тюрнер с одной стороны, и Корнюсс — с другой, говорили правду.

Но тогда следовало допустить существование двух совершенно противоположных, непримиримых «правд». Чтобы согласовать эти две «правды», нужно было, чтобы часы, из которых складывался предыдущий день, могли растягиваться как резинка, нужно было, чтобы 24 декабря длилось двадцать четыре с половиной часа, а точнее, чтобы те полчаса, которые прошли с половины одиннадцатого до одиннадцати вечера, длились час. А такое предположение абсурдно.

Поэтому каждый смутно предполагал какое-то великолепное, сногсшибательное недоразумение, макиавеллиевскую хитрость, тайну которой унес с собой в могилу неизвестный, похожий на немца.

Хаген выразил общее впечатление:

— Можно сказать, что этот человек на нас как с неба свалился.

— Для Деда Мороза это в порядке вещей, — сыронизировал Копф.

— Да! Но только этот ушибся при падении!

— Я предлагаю отправиться домой к священнику, — сказал Вилар. — Если доктор сочтет, что можно расспросить господина кюре, мы, по крайней мере, разберемся с тем, что произошло в ризнице. В противном случае придется подождать.

У изголовья священника горела керосиновая лампа. Аббат Фюкс лихорадочно метался в кровати. Мадемуазель Тюрнер прижала палец к губам с просьбой не шуметь; доктор нагнулся к больному:

— Ну что, господин кюре, как вы себя чувствуете?

— Мне кажется, доктор, немного лучше, — слабым голосом произнес священник. Доктор сосчитал пульс.

— Очень хорошо, — сказал он. — Пульс приходит в норму. К утру вы будете на ногах.

Он вышел в коридор и прошептал:

— Состояние улучшается. Все же, мне кажется преждевременным… Однако… Если вы считаете необходимым…

— Разумеется, нет! — воскликнул мэр. — Это было бы бесчеловечно. Подождем до завтра.

После этих слов все со странным смятением в душе разошлись по домам.

* * *

У барона де ля Фай тоже душа была в смятении, но совсем по иной причине. Он присутствовал при обнаружении трупа и самодеятельном следствии, ни разу не вмешавшись. Он не остался равнодушным к событиям, просто его больше занимала мысль о другом — о Золушке. Сначала, когда Катрин предстала перед ним в сказочном наряде, он только позабавился ее преображением, но затем был тронут природной грацией, изысканностью и изяществом девушки. А потом сказка, устроенная им для развлечения под влиянием минуты хорошего настроения, незаметно подействовала на него самого. Присутствие в течение вечера и части ночи рядом с ним молодой девушки, тот момент, когда, испугавшись снежной бури, она схватила его руку и доверилась его силе, заронили в душу барона нечто вроде восхищенного изумления. Он хотел удивить девушку, а оказался удивлен сам. Втянувшись в игру, он хотел доставить удовольствие, но, возможно, получил больше, нежели дал. И теперь та жизнь, которую он всегда вел, казалась ему нелюдимым, скрытным, замкнутым и мрачным существованием. «Страстишки (как давно это было!) — но никогда истинной страсти!»

Конечно же, барон не влюбился в Золушку. Он ведь не юнец! И не пойдет к Гаспару Корнюссу покупать чувствительные открытки для выражения своего пыла! Но после того, как он проводил девушку до порога ее дома и расстался с ней, воспоминания о вечере пробудили в нем полные нежности мысли, а он считал их уснувшими навсегда. Он удивлялся им, — немного наивно, подобно человеку, озадаченному звуком веселого эха, которым своды и коридоры угрюмого замка, захваченного компанией подростков, откликаются на смех и молодые голоса.

Равнодушный к буре и снегу, в котором увязал по колено, барон задумчиво вернулся в замок.

Маркиз, позвонив в Париж и долго прождав ответа, давно уже спал в своей комнате в «Гран-Сен-Николя».

Вскоре в Мортефоне остались лишь два освещенных места — комната аббата Фюкса, у изголовья которого дежурили Каппель и Софи Тюрнер, и церковь, где четверо «стражей святого Николая», о которых все напрочь забыли, продолжали, не зная о последних событиях, добросовестно охранять «стеклышки».

* * *

Около восьми часов утра в мэрии взорвался телефонный звонок. Но в мэрии никого не было. Телефон позвонил немного, потом замолчал, зато звонок раздался в квартире господина Нуаргутта. У мэра, вырванного из глубокого сна, была тяжелая голова, мысли путались, и он не слишком любезно рявкнул:

— Что там еще?

— Это один из полицейских опербригады, выехавшей ночью из Нанси, господин мэр. Я вам звоню из Блэнвиль-ля-Гранде.

— Из Блэнвиль? Мне казалось, вы собирались доехать до Сирей на поезде. Какого черта вы вышли в Блэнвиль?

— Силой обстоятельств, господин мэр. Поезд сошел с рельсов.

— Обратное меня бы удивило! В Блэнвиль это случается двадцать раз за год. Надеюсь, никто не умер?