Убийство на Аппиевой дороге

— Да очень просто. Спрашиваю Менению. Женщины всегда знают такие вещи. У них, должно быть, от природы чувство времени. Они всегда могут сказать, на каких рынках завтра будет торговля, а на каких нет; когда надо купить больше продуктов, потому что завтра праздник, и торговцы не приедут; ну, и всякое такое в том же духе.

— Значит, когда тебе нужно узнать, какое сегодня число, ты спрашиваешь у Менении?

— Ну, да.

— Даже когда пишешь важное письмо и хочешь узнать, какой сегодня день месяца?

— Да.

— И она всегда знает?

— Всегда. А разве Бетесда не знает, какой нынче день?

— Вообще-то я обычно у неё не спрашиваю.

— А ты спроси. В следующий раз, когда тебе нужно будет узнать дату, просто спроси у Бетесды и увидишь.

— Только и всего — спросить жену? Подумать только, сколько же времени я потратил впустую, следя за объявлениями на Форуме и ломая голову над подсчётами…

Мы оба засмеялись.

— Значит, — продолжал я, — если сегодня и вправду сорок первый день…

— А вот чего я не понимаю, — перебил Эко. — Как жрецы определяют, сколько дней должно быть в этом году в интеркалярии? И зачем каждый раз менять количество дней в феврале?

— Определяют по движению звёзд, фазам луны, продолжительности каждого времени года и так далее. Каждый следующий год всегда хоть чем-то, да отличается от предыдущего. Один цикл длиннее, другой короче, поэтому раз в два года приходится добавлять дополнительный месяц.

— Загвоздка в том, что не каждый раз. Иногда не добавляют.

— Бывают календари и похуже. У других народов…

— У других народов и цари есть.

— Вот уж чего в Риме больше не будет, так это царя.

— Как знать, как знать.

— Будет тебе. Наш календарь самый совершенный из всех, что есть. В нём хотя бы двенадцать месяцев.

— Не всегда. Иногда тринадцать. Как в этом году, например.

— И в каждом месяце тридцать один или двадцать девять дней.

— Кроме февраля; в нём двадцать восемь. А в этом году вообще почему-то только двадцать четыре. Ты сам сейчас сказал.

— В конце концов, дело того стоит, раз календарь более-менее соответствует смене времён года.

— Хорошее соответствие. С таким соответствием у нас праздник жатвы иной раз выпадает на зиму.

— Что правда, то правда. Я тебе больше скажу: чем дальше, тем всё запутаннее. Но думаю, без урезания февраля и введения интеркалярия было бы ещё хуже.

— Говорю тебе, в том-то и загвоздка. Жрецы почему-то объявляют о високосном месяце в самый последний момент. По идее, они за год вперёд должны знать, что в следующем году понадобится дополнительный месяц.

— Получается, что не знают.

— Говори что хочешь, папа; но по моему мнению римский календарь нуждается в серьёзном исправлении.

— Забавно, что ты это сейчас сказал. В последнем письме, которое я получил от твоего брата. Метон пишет, что Цезарь такого же мнения. Это один из его проектов — пусть не самый значительный, но Цезарь с ним носится. На досуге, в промежутках между уничтожением непокорных галлов и диктовкой мемуаров на марше, командующий любит поговорить о мерах по улучшению римского календаря.

— Изменить римский календарь? Для этого понадобится царь, никак не меньше.

Он, конечно, шутил; но мне стало не по себе.

— Никогда не говори так, Эко. Даже в шутку не говори.

— Извини, папа. Я не хотел.

— Как бы то ни было, если Цезарю удастся привести календарь в порядок, мы с тобой, по крайней мере, сможем сами определять, какой сегодня день.

— Не спрашивая своих жён?

— Самостоятельно. Итак, если прошло…

Знакомый скрип двери, донёсшийся сверху, заставил меня затаить дыхание. Сидя на земле, я испустил тихий стон и скорчился, опустив голову и обхватив живот руками.

За скрипом двери последовал скрип открываемой решётки. Вниз скользнула верёвка с привязанной корзиной, от которой пахло хлебом. Эко отвязал её и привязал пустую корзину, оставшуюся со вчерашнего дня.

Я снова издал сдавленный стон, делая вид, будто сдерживаюсь изо всех сил. Гражданину не подобает показывать слабость рабу своего врага.

— Что это с ним? — донёсся голос сверху.

— Тебе-то что? — угрюмо спросил Эко.

Я сидел с опущенной головой, хотя мне и очень хотелось взглянуть наверх, чтобы увидеть, какое лицо сделалось у человека наверху. Впрочем, скудный свет, проникающий сквозь прорехи в крыше, и не позволял толком разглядеть лица наших тюремщиков. Только неясные силуэты.

— Может, выльешь ведро? — попросил Эко.

— Я же только вчера выливал.

— Что тебе стоит?

— Ладно, — буркнул сторож и снова спустил верёвку. — Привязывай.

Эко привязал ведро. Медленно, осторожно человек сторож поднял его, отвязал и шагнул к выходу. Я слышал, как он пробормотал.

— Это ещё что?

Затем наступила пауза. Я представил, как стиснув зубы и зажав нос, он с отвращением всматривается в содержимое ведра. Стало светлее — это наш сторож распахнул дверь. До нас донеслись отдалённый голоса — человек переговаривался со своим товарищем. Потом раздался звук выплеснутой из ведра жидкости.

Чуть погодя сторож вернулся и спустил нам на верёвке пустое ведро.

— С ним всё в порядке? — спросил он Эко, кивая на меня.

Я снова застонал.

— Уйди, — мрачно сказал Эко.